«А кто их всех грохнул?» – хотел спросить Костя, да вспомнил о той армии, которая лежала в лесах. Она и грохнула, больше некому, и после Армагеддона наступило «время-марь».
– Да вы не бойтесь, пацаны, – весело сообщил Малаха. – Война-то когда была? То есть Армагеддон? Никто не упомнит. Вас тогда еще и в помине не было. Так что живите в свое удовольствие и не забивайте свои светлые головы всякой ерундой. Слава богу, что мы живы. Вздрогнем, славяне! Едрить его налево!
И так он это все сказал, с такими дружескими нотками в голосе, что Костя едва не спросил у него, что такое «сопротивление» и с чем его едят. Язык у него так и чесался. Он, наверное, спросил бы, но взгляд холодных острых глаз из дальнего угла заставил его придержать язык. Допью кружку и подойду спрошу, чего ему надо, подумал Костя, чувствуя, что слегка опьянел на голодный желудок.
Окна кабака выходили на круглую площадь, посреди которой темнел каменный памятник. Костя прочитал: «Пенин».
– Малаха, ты все знаешь. А кто такой Пенин? – спросил он.
– Пенин? – удивился Малаха и посмотрел в окно. – А-а-а… Это не Пенин, а Ленин. Политический деятель прошлого века. А больше ничего не знаю. Батя что-то такое говорил, не помню. Но чтили его, иначе памятник не поставили бы и картины не рисовали.
– Стоп! – сказал Костя. – Так это он изображен внутри вокзала? Лысый такой?
– Ну да, а кто еще? – подтвердил Малаха, с насмешкой глядя на него.
– Ты что, в школе учился?! – спросил Телепень с завистью, делая умное лицо и надувая щеки.
Свое пиво он, как и Чебот, выцедил и ждал, когда Малаха закажет новую порцию.
– Не-а-а… – признался Малаха. – Просто у нас в деревне поп грамотный, иногда читает вслух разные книги и писать заставляет. Вот я и обучился. И арифметику знаю, сложение, вычитание, умножение, – добавил он гордо. – А иначе как торговать?
Чебот, который накануне обмишурился, завистливо шмыгнул носом:
– Мой батя тоже священником служит, но он, кроме церковных книг, ничего не читает и меня не обучает.
Губы у него, как и у Телепня, блестели от жира, а черные прямые волосы торчали во все стороны. Взгляд же у него до сих пор был растерянным и тоскливым, как у голодной собаки.
– Это кому как повезет, – философски изрек Малаха. – Ну что, мужички, разогрелись? Не выпить ли нам чего покрепче?
– Я за, – не задумываясь, согласился Костя, откидывая с глаз белый чуб.
Ему вдруг захотелось отметить такое событие, как приезд в город, да и пиво ему понравилось. Цивилизация, однако! – с восторгом думал он, – Цивилизация! Это тебе не наша околица, три козы да стадо коров. Это город! А в городе, как известно, должно быть весело!
– И я буду, – сказал Чебот. – Нравится мне пить. Я, наверное, пьяницей стану.
– Эх! – воодушевился Телепень. – Гулять так гулять! Мать моя женщина! Только теперь уже мы платим! Костя!..
– Гришаня! – как завсегдатай, оглянулся Малаха. – Сделай нам по двести на брата и закуски сваргань, но всамделишной, не из кошек. – И громко засмеялся, довольный своей шуткой.
Костя подумал, по двести – это много или мало? Мужики в деревне выпивали по три стакана за раз, и ничего, шатались, но не валились. По три стакана – это, конечно, много. А что такое двести? – хотел он спросить у Малахи, да постеснялся, еще засмеет, как Чебота.
Разбитной малый Гришаня принес им под самогон пельменей, квашеной капусты с брусникой, уксуса, а еще черного хлеба и все того же пива. Чебот, который жаждал напиться, с ухарским огоньком в глазах налил себе, как бывалому, по края и предложил так, словно его обуяла вселенская жажда:
– За дружбу!
Выпили со смаком, закусили с удовольствием.
– Хорош самогон, ничего не скажешь, – высказался Телепень.
Снова выпили за приезд, за знакомство, за дружбу, поели, еще раз выпили и еще, ведя бесконечные разговоры о рыбной ловле, о «промыслах» и, конечно, о бабах. Косте хватило ума не упоминать Верку Пантюхину – вовсе не из-за Чебота, который навострил уши, а из-за того, что Верка наверняка обиделась бы, поэтому он все больше молчал и слушал.
– В Каменке, как и у вас в Чупе, с бабами напряженка, – рассказывал Малаха. – У некоторых по три неофициальных мужа.
– Как это?! – глуповато спросил Телепень.
– Не по-русски это, – согласился Костя.
Минут десять с азартом обсуждали эту тему. Потом заговорили о харчах.
– У нас «промыслы» богатые, – откровенничал Малаха. – Осенью мы по сто банок тушенки на семью заготавливаем.
Врет, наверное, отрешенно думал Костя, чувствуя, что пьянеет. По сто это что-то много, больше, чем за два года в Лоухах. За такой «промысел» бьются смертным боем. Да и не бывает в наших краях таких «промыслов». Сказки все это. Заливает.
– А где у вас эти «промыслы»? – спросил он и почувствовал, что язык у него заплетается.
– Э-э-э… – хитро погрозил ему пальцем Малаха. – Это корпоративный секрет.
Костя хотел спросить: «Какой секрет?» – но не спросил. Секрет так секрет, как бы он ни назывался. Все после этого посмотрели на него, как на врага народа, мол, чего пристаешь к хорошему человеку, видишь, он свой, таежный, значит, врать не будет. Какой смысл ему врать? Но об этом никто не думал. Всем было весело и очень интересно.
– Да мне как-то все равно, где этот ваш «промысел», – пошел на попятную Костя и почувствовал, что в его искренность никто не верит, даже свои. Слишком большую ценность имел любой «промысел», а тем паче такой богатый, дающий по сто банок в одни руки. Да за такой куш иной мать родную продаст!
– Если угостите, так и быть, расскажу, – пообещал Малаха, – но не о «промыслах», а о заводах на востоке.
– А что такое заводы?! – загорелся Чебот, забыв о своем конфузе, и посмотрел на Костю, мол, ты о заводах тоже ничего не знаешь и потому молчи, а потом, улыбаясь, как родной маме, потянулся за самогоном, на лице у него застыло радостное предвкушение.
Снова выпили и сразу снова налили. Пельмени были дюже вкусные, как домашние, а хлеб – настоящий, пахучий. Костя с ужасом отметил, что количество самогона в бутылке совсем не убывает, напротив, ему показалось, что его даже стало больше. Как же мы все это осилим? – тяжело думал он и вдруг понял, что пьян так, как бывали пьяны мужики в деревне. Это ему совсем не понравилось, и он решил вести себя тихо, осторожно, чтобы никто ничего не заметил и чтобы к нему быстрее вернулось прежнее чувство трезвости, поэтому он некоторое время не участвовал в разговоре, а только слушал.
Но Малаха, вместо того чтобы объяснить, махнул рукой и сказал так, как дают бесплатный, но очень дельный совет.
– Вы, ребята, в городе-то поосторожнее, – громогласно заявил он. – Вербовщики здесь на нашего брата давно глаз положили! Звери, а не люди! Любят они деревенских, любят! О-о-о-х как любят! И знаете почему?
– Почему? – добродушно осведомился Телепень.
– Потому что, – огорошил их Малаха, – деревенские неотесанные, дуб-дубарем, ничего не понимают в городской жизни и вам легко голову задурить! Верно я говорю?! – потыкал он Костю здоровенным, крепким локтем.
С этим было трудно не согласиться.
– Верно… – кисло ответил Костя.
– А если подпишете договор, – поучал Малаха, не замечая, что они приуныли, – или даже, не дай бог, крестик поставите, то поминай как звали. С тех заводов и рудников никто не возвращался! Схватят под белые ручки и: «По тундре, по железной дороге умчит курьерский Воркута – Ленинград…» – пропел Малаха неожиданно приятным голосом.
И сразу стало ясно, что он умеет и любит петь и что делает это с превеликим удовольствием.
– Почему? – спросил Чебот. – Почему «под белые ручки»?
