флакончик с кровью Христовой, одеяние, которое сорвали с Него, перед тем как вести на Голгофу, корона из морского тростника… На Ипподроме победители устроили состязание – ради забавы заставили монахов на четвереньках бежать по кругу. К знаменитой порфировой колонне на Константиновой форуме привязали бродячую собаку, чтобы она выла и скулила над судьбой города всех городов. Бюсты правителей, сделанные из позолоченной бронзы, вымазали верблюжьим навозом. Поросенка обули в две пары красных кожаных туфель и пустили хромать по улицам, сопровождая выкриками: «Василевс идет! Дорогу ромейскому василевсу!» Пьяные воины соревновались, кто дольше сможет мочиться в императорский колодец, а победитель мог в качестве награды взять себе в слуги любого из оставшихся в живых сыновей аристократов. На престол в церкви Святой Софии посадили разнузданную женщину, приказали ей петь, и пока одни самозабвенно предавались непристойным пляскам, другие прямо на алтаре богохульно бросали кости, ставя на кон награбленное…
В это самое время правитель Венеции верхом приближался к Влахернскому дворцу. В выборе дороги он, слепой, руководствовался попадавшими на него брызгами крови, которой были залиты улицы Царьграда от мощенного мраморными плитами Августеума до беднейших кривых проулков на окраине столицы. Главное русло смерти безошибочно вело дожа через несчастный город прямо к тому месту, где сливались доносившиеся отовсюду ужасающие вопли, мольбы о пощаде, предсмертные крики и откуда взлетали крылатые зернышки душ убиенных. Как странно хрустели эти души с изломанными крылышками под копытами коней и озверевших людей. Они не стонали. Просто тихонько поскрипывали. И все. Горлицы, посланные сопровождать их на пути ввысь, возвращаются печальными, со слезами на глазах, далеко не всегда сумев справиться со своим заданием. Рассказывают, что в тот день не умер ни один человек на целом свете за пределами Константинополя – этой пылающей звезды, которая, угасая, падала с земли в голубое небо. Господни горлицы кружили над объятым пламенем городом, стараясь спасти хоть чью-нибудь мученическую душу.
Величественная фигура дожа с покрытым старческими пятнами лицом, одетая в забрызганный кровью горностаевый мех, стремительно неслась мимо колоннад, среди согнувшихся под тяжестью добычи грабителей и обезумевших от ужаса ибисов, выпущенных на свободу из императорских садов. Она неслась среди обезображенных трупов, из разодранных животов которых грязно-белые канюки клювами вытаскивали кишки, а бородачи-ягнятники и луни дрались друг с другом за то, чтобы выклевать глаза. Она неслась среди искаженных ужасом теней и редких крестоносцев, блуждавших в поисках терм и надеявшихся там смыть позор, просто зачерпывая ладонями воду. (Именно по этой причине заплаканный, как ребенок, племянник барона Николя де Сент-Омера утопился в гавани Элефтрион, умышленно войдя в воду при полном вооружении и в доспехах, хотя он не умел плавать. Чтобы такое событие не смущало умы, было отдано распоряжение молчать о нем, но, несмотря на это, слухи продолжали распространяться, так что для их пресечения барон де Сент-Омер вынужден был заявить, что племянника у него вообще никогда и не было.)
И уже на исходе бешеного галопа, перед самой ризницей, Энрико Дандоло дополнил свой облик военачальника начальственным приказанием:
– Подать мне плащ из десяти тысяч перьев! Все остальное, даже самое ценное, можете оставить себе!
Воины заметались. Те, кто был поосмотрительней, попытались отойти подальше, а то и вовсе убраться вон. Было хорошо известно – если дож поднимет веки, не один человек поскользнется на его заледеневшем взгляде, свернет себе шею или сломает какую-нибудь конечность.
И лишь один из них, некий Вилардуен, хронист крестоносцев, весь вспухший от многочисленных картин описанных им смертей, подтвердил, что нечто подобное попалось ему среди сотен порфирных мантий и накидок византийских василевсов.
– Такой, может быть, и уцелел, а то ведь все, что было из пурпура, растащили, этот цвет никого не оставляет равнодушным, – говорил он, обращаясь к Дандоло и роясь при этом в выцветших тканях императорской ризницы, отбрасывая в стороны распоротые покрывала, разорванные пояса, диадемы и браслеты, из которых был выковырян жемчуг…
Наконец предмет поисков обнаружили небрежно отброшенным в угол. Это оказался довольно большой плащ, внешняя сторона которого была сплошь покрыта пришитыми к ней перьями и перышками, большими и маленькими, одноцветными и пестрыми…
Дож принял плащ в правую руку, приподнял его, словно прикидывая, сколько он весит, и разомкнул веки, закрывавшие его заледеневшее зрение:
– Не хватает!
– Несчастные! Что вы наделали?!
– Здесь нет десяти тысяч перьев!
Уже той же ночью (а может, это был день) провели расследование, которым руководил лично государь Республики Святого Марка. Кому-то отрезали язык, кому-то ухо – дож не выбирал способов получить от свидетелей полное представление о разграблении императорской ризницы, собрав воедино все сказанное и услышанное. Слово за словом перед Энрико Дандоло сложилась картина того, что произошло с чудотворным плащом. Итак, оказалось, а позже это подтвердил и подсчет, что не хватало девяти перьев – ровно настолько плащ был неполным.
Семь перьев похитил Разбойник, ветер болгарского царя Калояна. У этого ветра был нрав крупной сороки, и он, воспользовавшись смятением военного времени, приблизился к границе Византии, рассчитывая поживиться добычей в разрушенном городе.
Одно перо присвоил некто Жоффре, певец, прибывший с крестоносцами, точнее, менестрель, получивший известность благодаря своему исключительно плохому голосу и совершенно лишенный дарования.
Девятое, то есть десятитысячное перо, исчезло неизвестно куда.
И пока несколько наиболее преданных дожу людей пытались отыскать украденные из скифского плаща перья, а большинство воинов продолжало грабить и жечь Константинополь, третья группа завоевателей, состоявшая в основном из вассалов графа Луи де Блуа, пустилась на поиски Феодора Ласкариса, который возглавлял оборону города. Латиняне не забыли нанесенного им оскорбления. И до сих пор многие крестоносцы и венецианцы чувствовали исходивший от них запах заплесневелой сыворотки, которой Ласкарис облил их этой осенью с крепостной стены возле Друнгаровых ворот. Чтобы отомстить, достаточно было просто схватить храброго военачальника. А то, как его пытать и мучить, было обсуждено уже давно и в деталях.
На горизонте нигде не было видно двуглавых орлов, защитников Восточной империи. Под многократно переворачивавшимся небом кружили пятнистые стервятники, над густо изборожденным морем кричали стаи чаек. Стояла середина третьего дня падения Константинополя, изнемогшее солнце увязло в неподвижном облаке дыма. Повсюду роился пепел. Последние источники света славного города уже угасали, когда шпионы принесли сообщение о том, где находится беглец. Сотня крестоносцев окружила одиноко стоящую башню неподалеку от западных стен столицы, она каким-то чудом избежала разрушения и бушующего пламени. Храбрости Феодору Ласкарису было не занимать, однако осаждавших, расположившихся вокруг башни плотным кольцом, было гораздо больше, чем этого потребовала бы и более солидная военная операция.
Византийцы, всего горстка воинов, придворных, иерархов и несколько женщин с младенцами, увидели, что нет им спасения, и начали готовиться к смерти, прощаясь друг с другом, целуя то, что еще осталось от очертаний их города, тихими голосами моля Господа о прощении грехов. Не участвовал в молитвах один только хронист Никита, малоизвестный автор, всегда находившийся в тени своего прославленного тезки Хониата, постоянно стремившийся, однако, доказать несправедливость своей непризнанности. Весь во власти слова, но, правда, не только слова, но и суетной гордыни, возросшей в нем от того, что именно он и более никто другой, описывает падение Константинополя, этот Никита Неизвестный, как прозвали его для того, чтобы отличать от другого, известного, писал, не переставая, при этом и не замечая ничего вокруг, декламировал написанное:
– О город, город, сияние всех городов, предмет всяческих похвал, прекраснейшая в мире картина, опора церквей, защитник наук, предводитель борцов за веру, путеводная звезда православия, средоточие всех
