низкими облаками кружились и зловеще каркали черные точки – три стаи по шесть птиц в каждой.
А там солнце тоже не взошло. Уже несколько дней назад Богдан собрал большинство нужных ему перьев. И тем не менее он не возвращался. Наоборот, углублялся в леса, заповедники, чащобы, подгоняемый какой-то необъяснимой потребностью, он словно из озорства неутомимо перемещал птичьи гнезда.
Цель этого была ему неизвестна. Просто его не оставляло чувство, что у него остается все меньше времени, он ощущал, как оно сжимается, куда-то бесповоротно истекает, поэтому и не пытался больше отгадать, почему же он занимается таким бессмысленным делом, словно вокруг нет других. Как бы то ни было, он взбирался на высокие деревья, куда не решалась залезать даже белка, проползал под кустами, где за мгновение до него проскользнула змея, скатывался в глубокие овраги, поскользнувшись на слое прошлогодней листвы, и на четвереньках выбирался из них. Как можно осторожнее брал найденные гнезда и, словно повинуясь какой-то необъяснимой силе, вместе с птенцами перемещал их хотя бы на десяток метров. Он был весь исцарапан, с окровавленными ладонями, промерзший, с вывихнутой ногой, которую с криком сам себе вправил.
Птицам все это, казалось, нисколько не мешало. Наоборот, они доверчиво и с благодарностью подлетали к перенесенным гнездам, чтобы посмотреть на птенцов.
То утро застало Богдана на опушке леса, в бревенчатом домике, где до войны ночевали дровосеки. Внизу, сквозь туман, через долину тянулась река. Между краями облаков клекотал южный кречет, птица, которой уже давно нет в природе и которая в последний раз упоминалась в записях времен деспота Стефана Лазаревича. Богдану уже не в первый раз показалось, что именно такая птица сопровождает его всю жизнь, однако только сейчас, когда он вышел из своего временного жилища, ему удалось впервые наблюдать за ней так долго. Действительно, это был самый настоящий взрослый кречет, его громкий крик далеко разносился над лесом, и малое и большое зверье останавливалось, пытаясь истолковать, что эта птица видит в поднебесье, почему с таким упорством сплетает разорванные солнечные жилки.
А потом вдруг ниоткуда появились три клинообразных звена самолетов, каждое из шести машин. Кречет мужественно устремился к траектории их полета, но механические создания были уже над самой долиной и сбрасывали свой груз на мост, выгибавшийся над рекой. После каждого взрыва в воздух вздымалась бурая гора земли…
Богдан не успел даже сдвинуться с места, как самолеты широкой дугой развернулись и, возвращаясь на базу, вывалили на лес остаток своей смертоносной начинки. Все смешалось – скрип и треск поломанных деревьев, крики кречета, удар, запах взрытой земли и вонь, похожая на пороховую, ослепительное пламя, боль и слабое тление прошлогодней листвы…
Тридцать пятый день
Когда устройство было обмазано смолистой тенью князя Шишмана, механик Ариф вытряхнул распухшие мешки, зажмурился и принялся одно за другим распределять перья, терпеливо прилаживать их вдоль опущенных крыльев, грудной кости, вставлять стволы рулевых перьев, покровные перья хвоста и перья надхвостья, а затем по порядку обкладывать перьями затылок, шею, грудь, бока и живот создания.
Расстояние между землей и монастырем значительно сократилось, но все же, благодаря нескольким тонким солнечным лучам, он еще держался в воздухе. Поскольку цикавац не возвращался, и кто знает, где преследовал монахов и гаденышей, осаждавшие надеялись, что механическая птица сможет взлететь, расклевать верхнюю часть державшего Жичу стебля, и тогда она, как сорванный плод, упадет наконец вниз. Будущую добычу болгары и куманы уже поделили на равные части, разведчики готовили кобылиц и немой барабан, чтобы в качестве передового отряда выступить в направлении Печа и его архиепископской церкви Святых Апостолов.
И пока сарацин, подкрепляясь рахат-лукумом, перебирал обычные перышки, властелина Видина занимали мысли о пере ангела, пере, которое позволит ему стать властелином Мира. Куманский вождь Алтан в своем шатре на волчьих шкурах каждой частью тела любил наложниц и всей душой ненавидел «засахаренного» мусульманина. Единственным, кто поторапливал механика, был слуга Смилец, который постоянно задавал вопросы и причитал:
– Когда же она взлетит? Мы что, ждем, когда она яйцо снесет?! Ты разве не видишь, слепец, пчелы подобрали все слова сербские?! Вылетают, как из полного улья! Сегодня утром поймал одну, хотел раздавить, а она меня в ладонь ужалила, чуть не отравила, вместо жала я вытащил какое-то слово благодатное!
– Терпение! Аман яраби, не мешай! Все будет готово как раз вовремя! Только немного терпения! – повторял механик Ариф, не поднимая век и снова проверяя суставы, полируя железные когти и что-то затягивая вокруг зазубренного, крючкообразного клюва механизма.
А вверху, в теснящем со всех сторон облаке дыма, в монастыре, который продолжал держаться на весу только благодаря тонкому стебельку из солнечных лучей, продетому через окошки под куполом, возле окна нынешнего в катехумении лил слезы игумен Григорий – вид, открывавшийся в окне, разъедал ему глаза.
Как болит душа при виде пустоты! И все же, говорил себе преподобный Григорий, должно терпеть, даже несмотря на то, что, кроме приближающейся гибели, ничего другого не видно. С ним пусть все будет как суждено. А потом, уже после него, будут другие мытарства.
– Но, Господи, просим Тебя! – прорвался за спиной отца Григория долго сдерживаемый крик.
– Дозволь, чтоб окна остались такими, как они есть!
– Без них, Господи, мы не будем знать, какими мы на самом деле были!
– И какими на самом деле мы можем быть!
– Без них, Господи, мы не сумеем распознавать, что действительно плетут против нас другие! И что действительно мы сами себе готовим!
– Просим Тебя! Слышишь ли меня, Господи? Ответь!
– Ответь!
– На все Твоя воля!
В нутро птицы залезло шесть воинов. Механик повернул потайное колесо. Что-то скрипнуло. Устройство неуклюже приподнялось. Распустило хвост. Резко встряхнуло крыльями. Испустило звук, похожий на скрип ворота. Чтобы проверить характер своего создания, механик Ариф бросил перед ним ту самую курицу, которая все эти дни бродила по лагерю. Железный клюв раскрылся и бездушно расчленил живое существо на кровавые волокна, вырванные перья, вытащенные внутренности, переломанные кости и предсмертный хрип. Желая прислужить, поблизости тут же оказались мелкие поползни, услужливо бросившиеся теребить перья механической птицы от пыли. Ждать больше не следовало. Устройство взлетело и направилось в сторону монастыря.
В Жиче ни у кого, казалось, не осталось сил даже для вдоха. Тот, кто решился, смотрел на огромное существо, вынырнувшее из ночи и кружащее вокруг Спасова дома Никто не проронил ни слова. Отец Паисий передал свое имя любимице Озрнце и упокоился, как только последняя пчела покинула осажденную пасеку. Единственным, кто что-то шептал, был старый Спиридон, он тихо разговаривал с огоньком свечи, горевшей на могиле блаженно почившего архиепископа Евстатия Первого.
Без особой спешки, словно прикидывая, под каким углом лучше всего напасть, механическая птица несколько раз облетела церковь. Потом круги стали сужаться. Совы, летучие мыши и сони попрятались, наблюдая из укромных мест и выжидая, не останется ли что-нибудь и для них Шишман ли, Ариф, Смилец, или кто-то другой, безымянный – у зла много лиц, но все они сводятся к одному, – скомандовал снизу из копошащейся тьмы кромешной:
– Давай!
Механическое чудовище взяло немного вверх, отвело назад крылья, нацелило клюв и когти и всей мощью обрушилось прямо на стебель, который держал монастырь в воздухе. Свет устоял против первого нападения. И даже лучи его начали переплетаться, мешая движениям птицы. На миг показалось, что создание не сможет расщепить стебель. Сколько сияющих нитей он ни разрывал, столько же их снова сплеталось. Сколько солнечных жилок он ни вырывал, столько же их снова возникало. И все же в конце концов клюв вгрызся в один конец луча, когти вцепились в другой, механизм напрягся всеми своими
