– Это британский генерал эпохи королевы Виктории. Во время восстания Махди англичане потерпели несколько поражений, и Гордона направили в Хартум для эвакуации живших в Судане европейцев. Но он уперся. Считал, что может победить. И смог бы, если бы подкрепления, о которых он просил, прислали вовремя. Но политики тянули, спорили, а через несколько месяцев, когда войска все-таки пришли, город был в огне, а голова Гордона – на пике. Они опоздали всего на пару дней.
– Они поимели его, как наши политики нас во Вьетнаме, – замечает Шеска.
– Верно, но из-за Гордона британцы остались в Африке еще на сто лет. Остались, вместо того чтобы уйти. Он спас империю по крайней мере на время. Гордон понимал вечные истины.
Рурк выпрямляется во весь рост и усмехается.
– Я скажу своими словами, а не его, поскольку британцы для меня слишком сдержанны. Так вот, – Рурк изображает британский акцент, – в половине случаев тебя дрючат свои же.
Много лет спустя холодным октябрьским утром Воорт сворачивает за угол Мэдисон-авеню и Шестидесятой улицы, покинув клинику Джилл, где оставил ее на попечение дневного телохранителя, и направляется в деловой центр города – в химчистку, квитанцию которой нашел у Мичума. Он надеется, что приемщик вспомнит Мичума и (если они иногда болтали) сможет что-то рассказать о его работе, друзьях или увлечениях.
Но ужасно трудно выбросить из головы слова Джилл и сосредоточиться на работе.
«Мой муж живет в Риме и работает во Всемирной организации здравоохранения. За границей он спит с другими женщинами. А я могу спать с другими мужчинами. Но мне раньше не хотелось».
Ясный, солнечный день. Скоро Хэллоуин – ночь иллюзий, и Воорт идет мимо профилей гоблинов, приклеенных к витрине парикмахерской, и ведьм, закрепленных на дверях магазина игрушек, а похожие на отрубленные головы маски гориллы и космического чудовища свирепо глядят с полок. В пекарне продаются апельсиновые кексы. В магазинах одежды, вечно расходящихся с природным календарем, выставлены манекены в зимних куртках и вязаных шапочках. Манекены-мамаши не сводят глаз с манекенов-детишек. В своем совершенном мире они укрыты от зимних разочарований: лопнувших водопроводных труб, неработающего отопления, грязного от выхлопных газов снега.
«Снег» из конфетти летает в витрине под воздействием электрических вентиляторов.
– Забавно, Воорт. После пяти лет воздержания в его отсутствие мне наконец кто-то понравился, а не одобряешь этого именно ты. В некотором роде обмен ролями. Я думала, мужчины прыгают в постель с любой понравившейся женщиной.
– Существуют разные точки зрения, – ответил он.
– Ты уязвлен? – спросила она.
– Просто удивлен.
– Надо было сказать раньше? Ты ценишь верность. Вот почему ты мне нравишься. Но тебе не нужно думать о человеке, которого ты не знаешь и который не возражает против того, что мы делаем. Хочешь позвонить ему? Пожалуйста. Ты еще сентиментальнее, чем я думала. И наивнее.
– Слово «наивный» употребляют люди, которым все безразлично, по отношению к людям, которым все не безразлично, – сказал Воорт. Тогда ему хотелось уйти, а сейчас он уже снова ее желает. И ничего не может поделать с тем, как его тело реагирует на нее. Не может не вспоминать, как она водила пальцем по его груди. В его мыслях палец скользит по дельтовидной мышце. Ее ноги охватывают его бедра.
У него снова стоит.
– Воорт, раньше я думала о браке так же – пока не выработала реалистическую точку зрения. В Европе разводов меньше, а браки крепче. Супруг в одном месте. Любовник – в другом. Мы в Америке так стремимся к совершенству, что, пытаясь его достичь, разрушаем все вокруг. Поэтому прыгаем от брака к браку, а совершенства в конечном счете как не было, так и нет. Как ты можешь быть детективом, жить в реальном мире – и не понимать этого?
– Ты поворачиваешь так, будто я указываю, как тебе жить, – сказал Воорт, уплетая омлет с ветчиной и сыром. – Но речь идет о том, как хочу жить я. Может быть, именно потому, что я детектив, я хочу, чтобы моя личная жизнь отражала лучшее.
Держа в одной руке чашку с горячим, сладким кофе, Джилл прижала прохладные пальцы другой руки к плечу Ворта.
– Детектив принимает человеческую подверженность ошибкам во врагах, но возлагает нечеловеческие упования на людей, которых любит.
– Не обижайся, но я не влюблен.
– Я просто рассуждаю. К тому же ты выглядишь возбужденным.
– Он не против, – отозвался Воорт, оглядывая себя.
– Или, возможно, он знает, как лучше.
По пути к нужной улице Воорт вспоминает: вот она обходит стол, отодвигает его тарелку, массирует ему плечо, целует в затылок, проводит рукой по внутренней стороне бедра, когда он встает. Почти инстинктивно Джилл касалась мест, прикосновения к которым доставляли ему наивысшее наслаждение. Точка внизу позвоночника. Чувствительное местечко под правым соском. Сердце колотилось, и, хотя Воорт был уже наполовину одет, ее явное желание снова свело его с ума, и они снова занялись любовью, и все было еще лучше, чем раньше.
Воорт прибавляет скорость, хмурится – он не привык чувствовать себя вором в постели. Он повидал достаточно свободных супружеских «договоренностей», чтобы рассматривать их как первый шаг к разводу, что его никак не касается, или к насилию, что касается его напрямую. Он повидал руины, остающиеся после подобных испытаний верности. Мужчины и женщины считают, будто переросли «традиционные» договоренности (как, наверное, выразилась бы Джилл), а потом в отделе сексуальных преступлений раздается звонок – и детективы выезжают на место происшествия.
«Я хочу ее. Прямо сейчас».
Но мысли о Джилл нужно отогнать. В химчистку должен войти спокойный, уверенный детектив. Нельзя показывать эмоции, чтобы не подсказать источнику, какие ответы хочет услышать детектив.
Ровно в десять утра Воорт с другой стороны улицы наблюдает, как невысокая, плотная, кудрявая женщина открывает стальную решетку перед входной дверью химчистки «Лондон», а потом, задержав открытие на час, переворачивает пластмассовую табличку на ручке двери. Было «Закрыто», стало «Открыто». Когда он входит, звенит колокольчик, словно обещая надежду.
Рабочий день только начинается, но женщина, рассевшаяся на вращающемся стальном табурете, уже кажется воплощением скуки. На прилавке разложены дешевые лотерейные билеты, в которых она стирает цифры, вероятно, надеясь выиграть свободу от этой работы.
На календаре – зимняя Москва: церковные купола и снегопад. Огромная электрифицированная вешалка-карусель с выглаженной, упакованной в пластиковые мешки одеждой тянется через все помещение, пропитанное острым запахом чистящих химикатов.
Воорт молча подает женщине квитанцию, словно он и есть Мичум. Она вздыхает, подчиняясь служебным обязанностям, идет, шаркая ногами в махровых шлепанцах, к карусели, нажимает красную кнопку, и вешалка приходит в движение. Мимо скользят старые куртки, брюки и платья.
Внезапно женщина останавливает вешалку и внимательно смотрит на квитанцию.
– Вы не Мичум, – обвиняет она. В ее голосе слышен восточно-европейский акцент.
В сердце Воорта оживает надежда.
Он показывает значок, и ее подозрительность исчезает, словно ее и не было, сменившись полной невозмутимостью на одутловатом лице. Воорт по опыту знает, как тяжело допрашивать русских иммигрантов. Подозрительные по жизни, приученные скрывать чувства, они кажутся американцам либо холодными, либо раболепными – в зависимости от того, видят они в копе угрозу или начальство. В их родной стране середина отсутствует.
– Я никогда не говорила с Мичумом, – произносит она ровно, скрестив руки, словно ожидая возражений. – Я просто знаю имя.
Воорт объясняет, что у Мичума нет проблем с полицией, и женщина вежливо кивает, но, разумеется, не верит ни единому слову. Она снова взбирается на свой табурет и снова придвигает пачку лотерейных билетов. Берет монетку и начинает тереть. Ее движения размеренны, как у автомата.
