В руке у Джилл телефонная трубка: очевидно, приход Воорта прервал телефонный разговор. Волосы уложены идеально. С такой прической можно сидеть и на работе, и на концерте классической музыки – или лететь первым классом в Рим, навестить мужа.
– Я думала, ты не придешь, – говорит она, и Воорт понимает, что это ее беспокоило.
– Прости, что не позвонил, – отвечает он, задергивая занавески. – Тут с Шеской такое закрутилось.
Разумеется, это далеко не вся правда, а потому – всего лишь увертка.
– Что закрутилось?
Воорт начинает рассказывать, но в воздухе словно разлито напряжение. Занавески? Раздвинула, потому что «все надоело» (в смысле полицейская охрана, ограничения и меры предосторожности, хотя, по- видимому, и это тоже далеко не все причины). Ее состояние больше похоже на юношеский бунт; так подросток искушает судьбу, когда, узнав что-то плохое, несется по скоростной автомагистрали, забыв обо всех запретах.
Всего день назад эти двое были вместе в постели, задыхаясь, целуясь и обнимаясь в темноте.
Теперь же невысказанный вопрос: «Что дальше?» – придает неловкость разговору или молчанию, тому, как они сидят или двигаются. Квартира кажется крохотной. Диван, который на ночь превращается в кровать, кажется опасным. Город за окнами кажется скорее внимательным, чем нейтральным. На балконе раздается воркование серого голубя, и Джилл вздрагивает.
– У тебя усталый вид.
– Угу. – «Как я красноречив».
– Тебе надо поспать.
– Это было бы здорово.
– Или хочешь сначала поесть? Я заказала китайский ужин, но охранявший меня полисмен не стал есть. Могу все разогреть. Брокколи. Клецки.
– Спасибо. Я съел на работе пиццу.
– Я так больше не могу. Я солгала, – говорит Джилл. – Сегодня утром. Солгала.
Наконец с этими словами преграда рушится, хотя и оставив за собой ощутимую неуверенность. Утомление Воорта сменяется любопытством. Джилл сидит на полуразобранном складном диване. С самой их первой встречи она излучала силу и уверенность. Теперь уверенности поубавилось, и все-таки она скажет то, что решила сказать.
– Я познакомилась с мужем в колледже, мне тогда было двадцать. Он был бесподобен, Конрад. Красивый. Умный. Играл в сквош и ходил под парусом. Он был внимательным и щедрым. Настолько хорош, что не верилось.
– И?
Она пожимает плечами:
– И первые два года все шло замечательно. Я скучала, когда он уезжал, но, поверь, когда он возвращался, мы наверстывали. А потом однажды, когда он был дома, зазвонил телефон. Какая-то женщина, тоже врач, из Женевы. Они провели вместе неделю на лыжном курорте. Она не должна была ему звонить. Наверное, надеялась нас рассорить.
– Нехорошо.
– Я чуть с ума не сошла. Орала на него. Наверное, я ждала, что он поведет себя… ну… как в сериалах. – Она и сейчас огорчена. – Будет все отрицать или заплачет и сознается. Будет бояться, что я уйду. Ну, не знаю… встанет на колени.
– Но он ничего такого не сделал.
– Он просто сидел со страдальческим видом и вежливо слушал, как я разоряюсь, а потом задал вопрос: «Если бы та женщина никогда не позвонила, как, по-твоему, ты бы почувствовала во мне какие-то перемены? В чувствах? В поведении?» Да к черту поведение. Я была в ярости. Просто рвала и метала. «Да что это меняет?» – говорю, а он отвечает: «Это меняет все. Я не американец. Там, откуда я родом, все по- другому. Все, что было между нами, правда, а если в других местах я сплю с кем-то еще и при этом осторожен в медицинском плане, а ты ничего об этом не знаешь, – что это меняет?»
Джилл трясет. Воорт понимает, что надо бы к ней подойти. Ей нужно человеческое тепло. Он не двигается с места. Джилл продолжает:
– Я выгнала его. Прошла неделя. И я скучала по нему, так скучала, ну то есть когда не злилась, что еще через пару недель неожиданно для себя начала размышлять о его словах. Он говорил, что романы на стороне заставляют его относиться ко мне лучше. Что каждый раз возможность выбора не давала ему чувствовать себя лишенным свободы. Он спрашивал, есть ли мне на что – ну хоть на что-то! – пожаловаться во всем остальном, и, надо признаться, когда я заставила себя об этом подумать, жаловаться мне было не на что.
– И ты позвала его обратно.
– Он был гораздо умнее и по-своему заботливее. Через некоторое время он объявился сам. Дал мне остыть. Но так и не извинился. Так и не сказал, что больше этого не повторится. Он сосредоточился на хорошем, а не на разочаровании. Само его молчание сказало мне, что все останется по-прежнему. Мы как будто заключили негласный договор. Однажды, год спустя, я заговорила на эту тему, и он ответил совершенно откровенно, никоим образом не оправдываясь: «Когда мы в разлуке, то, чем мы занимаемся – мы, а не он, – наше личное дело». Он сказал, что время, когда мы вместе, – священно. А все остальное время наша связь носит иной характер. Конрад, не знаю, случалось ли с тобой такое: ты любишь человека, а он тебя предает?
– Случалось. – Воорт вспоминает Камиллу.
– Тогда ты знаешь, что какая-то часть тебя всегда стремится простить.
– Не всегда.
– Ну а я простила. Через некоторое время я как-то примирилась с болью. И позволила ему вернуться. Наша совместная жизнь возобновилась, и все было замечательно, а потом он снова уехал. И после этого…
– Да?
– Он вернулся домой, и все пошло прекрасно, но для меня на самом деле, если говорить честно, все не было так прекрасно, как раньше. Все разъедала ржа. Я перестала задавать простые вопросы. Ну, знаешь, вроде как: что ты делал вчера вечером? С кем ходил в ресторан? Я отгородилась от целой части его жизни. А когда он уезжал, погружалась в работу.
– Это очень больно.
– В глубине, но не на поверхности. Поэтому сегодня утром я солгала нам обоим – тебе и себе, – говорит Джилл. – Я сказала себе, что верю его словам. Что когда его нет, все, что происходит, не имеет значения. Он – дитя иной культуры. Мы равны. Но мне не понравилось, когда ты сегодня не пришел.
Воорт наконец садится рядом с ней, обнимает. Джилл застывает, потом расслабляется. Кладет голову ему на плечо. Но ее руки остаются лежать на коленях.
– Я не такая, как он, – вздыхает она. – Если я делаю что-то… такое, это не может ничего не значить.
– Я бы не назвал тебя лгуньей, – говорит Воорт.
– Сегодня вечером ты пришел не потому, что хотел увидеть меня. Ты пришел на работу.
Воорт кивает.
– Да. Но не уверен, что в других обстоятельствах я не пришел бы, – говорит он, – через некоторое время.
– Все так глупо. И запутанно. Не свободна я, а не ты, но именно я спрашиваю, что ты намерен делать.
– В данный момент, – отвечает Воорт, – я намерен спать.
И тут раздается взрыв.
Взрыв происходит где-то далеко, и их слуха достигает лишь грохот. Низкий раскатистый звук, от которого вздрагивают окна и дрожат стеклянные балерины на кофейном столике, поднимает Воорта на ноги.
Он выскакивает на террасу, к ограде.
