— Это для профессионалов, — прогудел Наиль, с интересом вертя в руках миниатюрный японский магнитофон. — Катя, а как эта штука включается?
Башкирцева подошла, стала показывать, волна соломенных волос закрыла щеку. На меня вдруг навалилась странная усталость. Я спросил себя: почему я не бегу сломя голову на почту, не даю срочную телеграмму домой, как договаривались с матерью, всего-навсего из одного-единственного слова: «Поступил!» И я подумал о том, что исполнение мечты всегда несет с собой ощущение ненужной остановки в твоей жизни. И снова дни и ночи замедляются, скучнеют, лениво растрачивают себя. Раньше тебя несло стремительным течением, теперь ты попал в полный штиль, и надо снова приспосабливаться к размеренному, долговременному ритму. Но все-таки искорки интереса пробили однотонность временной пустоты: мне очень интересны были мои будущие сокурсники, в каждом из них затаилась непредсказуемость поступка и мысли. Так мне, по крайней мере, казалось.
— Заснул? — бесцеременно толкнул меня в бок Авдеев. — Бери рюмку.
Я раньше никогда не пробовал вина, насмотревшись на отца, его утренние мучения, но тут как отказаться…
Николай, опять ломаясь и корча из себя шута, произнес какой-то разухабистый тост, который мало кто из нас понял. Алексей добавил к тосту: нам надо теперь подружиться. Учиться хорошо. Получать стипендию. Итак, за наш первый курс!
Водка (а ребята все налили себе водки) оказалась едкой, противной, не шла в горло, и я едва смог удержаться от позорного кашля, тут же стал закусывать капустным салатом.
От второй рюмки, которую Николай предложил в честь «прекрасных представительниц чудесного пола», я попытался увильнуть, но на меня все зашумели, и я выпил. Третью выпили за будущих преподавателей, чтобы меньше нам ставили «неудов»…
И вдруг я словно растекся. Услышал и увидел сладостнонежную гармонию мира — я всех слушал и все понимал, меня все слушали и все понимали. Исчезла угловатость, заусенцы еще не отлаженных отношений; я восторгался Машиными познаниями и все норовил поцеловать у Башкирцевой руку. Мы танцевали с Катей, я ощущал своей щекой травяную жесткость ее волос — она, отстранившись, посмотрела на меня с улыбкой: «Антон, вы не пейте больше, хорошо?» Я кивнул согласно: «Я ведь совсем не пью», — пролепетал. «Это чувствуется», — заметила она, играя своими пальчиками на моих плечах. Рядом с нами я увидел танцующих Алексея и Машу; что-то промелькнуло в моей памяти, я пробормотал: «Берегись, Маша, грядет любовь», — но они меня не услышали… Затем за столом я уже оказался рядом с Башкирцевой, мы спорили о том, уничтожает цивилизация природу или нет; я весело-оглушенно воспринимал все, что происходило вокруг нас — прибой слов заливал все: будто выпустили нас всех из камер-одиночек и теперь мы не можем наговориться; на Наиля то и дело ругались, чтобы он убавил звук магнитофона, а он, посмеиваясь, на секунду убирал громкость, затем снова железный голос певца перекрывал наши голоса; Авдеев уже стянул икону с богоматерью со стены и что-то с видом знатока объяснял Алексею, а тот вполуха слушал его, а сам подкладывал котлеты на тарелку Базулаевой, которая стеснительно говорила, что так много не одолеет… Меня охватила жажда, я выпил полный бокал газировки — Катя охнула и отодвинула его от меня: увы, это было шампанское… Я услышал, как ко мне обращается Алексей, вид у него почему-то сердитый: «Антон, с тебя достаточно. Ешь лучше». Но есть не хотелось, полноводная река любви затопила мое сердце, и я не знал, как это выразить внешне; потом снова были танцы, суматошные игры в прятки; Николай, напялив на себя шкуру медведя и то и дело оступаясь и падая, норовил поймать кого-нибудь за ногу; Наиль, закинув себе на загривок вяло сопротивляющегося Сашку, показывал в картинках, как однажды он брал рецидивиста, — девчата ахали и аплодировали при каждой картинке, кто-то из нас, прорвавшись в зал, нашел там хрустальную вазу и теперь пытался носить ее на собственном лбу; и шторы на окнах раздвинуты, и синее вечернее небо мигает звездами, и все крутится вокруг, как будто я несусь на чертовом колесе…
… Я вскочил рывком — и страх слепящей спицей пронзил сердце: темница, из которой нет выхода, в ней нет стен, нет окон. Я застонал от дикой боли в голове.
Яркий свет ожег глаза. Я прикрыл их ладонью; все болезненно и тошнотворно плыло, подмывая сердце, но постепенно я узнавал и стены с рекламными афишами, и девушку, которая стояла передо мной в жгуче-красном шелковом халате со спутанными со сна волосами.
— Живой? — спросила Катя.
— Пить хочется… — с трудом сложил я фразу, с ватной тупостью думая, в какое ужасное положение попал. Неужели так напился?! Бог ты мой! Первый раз в жизни пригубил — и вот… какой стыд, какой срам!
Я ненавидел и проклинал себя. Не знал, куда себя деть, чтобы только не сидеть вот так, в мятых брюках и рубашке, перед Башкирцевой. Я ждал, что она обольет меня холодным презрением и бросит наконец: «Выметайся отсюда, алкоголик несчастный!» И я пойду куда глаза глядят…
— Вода рядом с тобой, — услышал я спокойный голос Кати; в нем не было, насколько я мог понять своим выпотрошенным мозгом, ни презрения, ни издевки.
С трудом поднял глаза: и вправду, на расписном столике стоял высокий стакан с водой. Я выпил его залпом.
Проговорил, не поднимая глаз на девушку:
— Извините, Катя, что так вышло… Я сейчас уйду…
— Ты что, в самом деле первый раз пил водку? — спросила Катя.
Я наконец отважился встретиться с ее глазами; они ничего не излучали, кроме изучающе- насмешливого снисхождения.
— Да…
— Бедный ты мой провинциал, — Катя подошла ко мне вплотную и положила ладонь на мой лоб. О, эти фантастические пальцы! Успокаивающая, обезболивающая свежесть проникла в мой затылок.
Башкирцева сочувственно спросила:
— Очень плохо?
Я молчал, полностью покорившись игольчатому току девичьих пальцев. Она, видимо, поняла мое состояние и не стала переспрашивать. Через некоторое время убрала руку и сказала:
— Если очень плохо, можно принять душ. Как?
Я отрицательно помотал головой. Сил не было никаких, чтобы подняться. Положив руки на колени, я сидел, свесив безвольно голову.
— Ладно, — вдруг сказала Катя и решительно направилась к двери. — Совершим грех, конфискуем у папа одну таблеточку.
Немного спустя, она протягивала мне небольшую таблетку песочного цвета.
— Воды надо выпить побольше, сейчас я принесу, — и она нагнулась за стаканом: халат распахнулся, обнажив полные снежные ноги.
Я проглотил таблетку, стал с нетерпением ждать ее действия. И вдруг ощутил в мозгу твердую точку. Она стала центром внутреннего внимания; тошнота, страх, боль постепенно сходили на нет; точка, достигнув алмазной твердости, вспухла и растеклась в туман, который стал усыплять меня; показалось, что я дома, горит керосиновая лампа на столе, тлеют угольки в печке и вьюга неслышно засыпает снегом весь наш дом, всю нашу деревню, весь мир…
Как зыбкий шелест, донесся до меня отдаленный голос Кати:
— Антон, ляг, теперь ты уснешь…
Утром первая мысль была: дома ли родители Кати? Не очень-то хотелось показываться в таком виде. Таблетка подействовала, признаков похмелья не было, только испарина выступила по всему телу.
Я хотел сразу же улизнуть, но Башкирцева тоном, не допускающим возражений, приказала:
— В ванную — и немедленно!
— А роди… — было заикнулся я, но Катя бросила:
— Нет никого, иди.
Ванная была выложена чудесным светло-зеленым кафелем. Я постарался не замечать свое жалкое отображение в круглом зеркале — горячая вода вонзилась, как хищница, в обнаженную спину, я содрогнулся и весь ухнул под гудящие паром струи. Терпел до тех пор, пока коже стало невмоготу, потом открыл ледяную…
