Долго колебался, какое из четырех больших махровых полотенец выбрать — взял зеленое с белыми продольными полосами.
Катя, как я ни упирался, заставила меня съесть горячую стреляющую маслом яичницу. Потом первый раз в жизни я пил такой черный душистый обжигающий губы кофе…
— Теперь, наверное, ни за какие пироги к водке не притронешься, — посмеиваясь, говорила Катя.
В сарафане из какой-то тонкой материи она была совсем иной, чем я привык видеть ее в университете: веселой, подвижной, с то и дело меняющимся лицом, эмоционально-живым, а не заледенелым.
«Странная все-таки она девушка», — подумалось мне, и я спросил:
— А родители скоро придут?
— Как это тебя беспокоит, — она так посмотрела на меня, что я смутился, — не волнуйся, с ними ты сегодня не встретишься. Мать на гастролях, а отец заявится к вечеру… В мои дела они не вмешиваются. Мы существуем на паритетных началах.
Она поставила руки локтями на стол, сцепила их, положила на замок из пальцев подбородок и спросила:
— Антон, а у тебя девушка в селе осталась?
— Нет, мы с ней расстались.
— Почему? — глаза Башкирцевой слегка оживились. — Ты ее оставил или она тебя?
— Ну какая разница, — с неохотой ответил я.
— И ты не чувствуешь себя несчастным?
— Да нет, — ответил я и, немного помедлив, добавил — Не очень.
— Она была красивая?
— Вряд ли… Так, обыкновенная девушка.
— А чем она тебя привлекала? — напористо наседала на меня Катя.
— Ну… просто нравилась, и все, — ответил я.
— Так, так… — насмешливо протянула Башкирцева. — Значит, сейчас ты свободный художник.
— В каком смысле?
— В образном. Надо взять над тобой шефство, — и вызвала в моей душе сумятицу слишком пристальным гипнотизирующим взглядом. — Буду делать из тебя благородного рыцаря. И учти (она погрозила мне пальчиком) — непьющего. Ты — не против?
Я не понимал: в шутку она это говорит или всерьез? Что-то не нравилось в ее тоне: то ли скользкая надменность, снова неожиданно вспыхнувшая в сумрачных глазах, то ли бесцеремонность допроса, который явно мне не по душе, то ли открытое пренебрежение тем, что я ей говорил…
Раннее утро начала августа: солнечный свет явно поблек, в дыхании ветра уже чувствуется предвестие осенних холодных дней; дома отбрасывают никому не нужные теперь тени, сырые и печальные от объятий с ночью.
Алексей встретил меня сурово:
— Очухался? Ну не ждал от тебя. Совсем пить не умеешь… Да еще «ерша» смастерил. Хорошо, что Башкирцева согласилась оставить у себя… Ну как? — приблизил ко мне спокойное лицо никогда не ошибающегося мудреца с мерцающими огоньками любопытства в серых глазах.
— Что как?
— Ну вообще, ночь провел, — протянул Алексей и чуть изменил рисунок губ: они скривились в усмешечке. — Башкирцева тебе утром мораль не читала?
— Нет. Она была просто в восторге от меня, — сказал я, расстегивая пуговицы на рубашке. — Предложила стать ее любовником, но я отказался…
Яблонев хмыкнул мне в спину:
— Шутник!
После небольшого отдыха первокурсников разделили на две группы: одна поехала в колхоз, другая осталась в городе: «латать» старое здание истфака. Наша компания распалась: оба Яблоневых, Авдеев и некоторые другие знакомые ребята и девчата уехали, я же волею случая оказался в городе; единственное утешение — здесь осталась и Башкирцева.
Прилетел на сухих крыльях сентябрь, поманил «бабьим летом», потом завалил серенькими невзрачными скучными дождями. Мы скучали, раствор не привозили вовремя, и валяли дурака. Неожиданно для самого себя я оказался в роли комиссара строительного отряда. От дождя ребята прятались в пустых аудиториях, играли в карты, приходилось их разыскивать, сто раз напоминать, стараясь не видеть морды, недовольные тем, что надо идти вниз, привезли раствор: ждет работа… В отряде большинство составляли девушки, бойкие, шустрые, насмешливые. Они мыли окна и полы, убирали в коридорах, всячески третируя меня как комиссара. Я не испытывал особого желания контактировать с ними, но там была Катя — что-то все-таки включалось в моем сердце, когда я видел ее потертые джинсы, замызганный заношенный зеленый свитерок. И я как бы ненароком заглядывал в комнату, где они работали, спрашивал, как дела, глазами разыскивая Башкирцеву… Но она и головы не поворачивала в мою сторону, а девчата встречали меня таким градом насмешек и ехидным подзуживанием насчет моего начальственного вида, что я быстренько смывался.
В один из таких паршивеньких дней мы таскали на носилках раствор с Володькой Есиповым, круглым и румяненьким, как колобок, пареньком. Когда присели передохнуть, он, лениво почесывая грудь, сразил меня вопросом:
— Тоскуешь?
— Не понял.
— Разве? Я о Катьке говорю, — пояснил он, выкатив на меня глаза цвета незрелой сливы.
Я пренебрежительно хмыкнул, сделав вид, что Есипов несет чепуху. Но Володька не унимался:
— Ладно, не увиливай. Все на твоей физии нарисовано, как только Катьку увидишь. Ты, Антон, мужик простой, не занозистый, чем-то мне симпатичен, поэтому хочу по-дружески посоветовать. Как говорят в Одессе — «слушай сюда», я ведь с Башкой в одном классе учился, знаю ее как облупленную. Замордовала не одного мужика… Ну а в десятом все от нее отклеились — поняли, что за штучка. Рациональный ум, ты понял? От этого и кликуха у нее: Башка. Парень тает, мучается, пылает — а ей хоть бы что. Ни с кем. Ты понял? И то, что ты у нее ночь провел, отравившись алкоголем, — видишь, нам все известно, — еще ни о чем не говорит. Наплела, наверное, тебе с три короба, это она умеет… Так что, пока не поздно, пока это не засосало глубоко, советую — отхлынь, уйди в сторону, выбери попроще, ну, к примеру, Гальку Шустову или вон Римму Соловьеву…
Он помолчал и, не дождавшись от меня ответа, вдруг наклонился ко мне и, неприятно елозя глазами по всему лицу, заговорил накаленно:
— А, впрочем, сам гляди. Чую, Антон, нутром чую, у Башки темперамент цыганский, «страстна необыкновенно», как выразился бы Бунин. Читал «Темные аллеи»? Там есть один рассказик.
— Ладно, пошли, — прервал я его, поднимаясь. — А то, видишь, дождь расходится.
«А что, может, Есипов и прав, — грустно думал я вечером, прячась от дождя под навесом автобусной остановки. — Он, а может, и не только он, заметил мое отношение к Башкирцевой. Неужели я не могу прятать свои чувства? Да и, собственно говоря, что я испытываю к Кате? Ничего особенного, просто нравится».
Монолитом легла на город черная туча. Дождь хлестал вовсю, крыша была сделана из кучерявых железных завитушечек, народ, ждавший вместе со мной автобуса, не знал, как и куда спрятаться…
На квартиру я приехал вымокший, злой. А тут меня ждал сюрприз. Василек на кухне соловьем разливался перед пышногрудой женщиной с лицом куртизанки. Я невольно содрогнулся при мысли, что Василек попросит меня провести эту ночь где-нибудь в другом месте. Но все обошлось: куртизанка оказалась… журналисткой из областной газеты. Василек не утерпел, похвалился с детским прямодушием:
— Вот, обо мне очерк писать будут.
