как ледяная пыль пронзает душу… Если бы можно было мне на что-то опереться, найти точку опоры. Но человек из доброго и услужливого в момент может превратиться в злого и ненавидящего; может исчезнуть, как вот этот незнакомый, каждый раз покидающий меня, когда этого нельзя было делать. И только глазам его я могла довериться, их странной и молчаливой жизни; только в них я пыталась искать спасение, старалась обрести надежду на возврат того далекого времени, когда был жив мой отец, самый прекрасный человек на свете. Он умер, погиб. О, какая слякоть, раскисшая земля, которая завтра превратится в гололед; и мои чувства были явственны, но неопределенны, как сами дождь, снег или ветер. И я почему-то утром верила, что с мужем обойдется и он снова тихо будет напевать у себя в комнате, разбирая тетради студентов, напевать, как бывало раньше: «Ничего, ничего, ничего, сабля, пуля, штыки — все равно…» И посещала меня надежда, что у нас все хорошо, все успокоилось; ведь я заходила каждый вечер в комнату мужа: там уже горел яркий свет, и он сидел спокойно за столом, бессмысленно рассматривая скатерть; и я убеждалась спокойно, не пугаясь, что не знаю этого чужого человека. И я старалась разглядывать его лицо с тем особым напряжением, когда хочешь вспомнить что-то неуловимо знакомое. Я хотела вяло закричать или заплакать, но он, как бы предчувствуя это, выходил из комнаты. Окно было открыто; ночь, наша благая защитница и утешительница, безропотно сносила сопротивление дня. Коричневая магнитофонная лента, перепутанная, валялась в углу, на ней был записан курс английского языка. Меня толкнули, и я машинально отцепила руки от поручня и чуть не упала; мимо меня, толкаясь, люди торопились на выход. Освободились места, и я хотела было сесть, но передумала: его уже не было, я испугалась, что он уже вышел. И в ту же секунду увидела, как поспешно, по-стариковски неловко и жалко, взбирается он снова в автобус. И тут же испуганно отвернулась, боясь, что встретимся глазами и я не выдержу и с нелепым криком «Отец!» брошусь к нему, ища защиты и счастья… Но все-таки успела заметить, как он близоруко стал всматриваться во всех оставшихся — вероятно, разыскивая меня. Я видела перед собой забрызганное геральдическими знаками окно. Снег, иссеченный дождем, таял, тек вниз мутным потоком. Теперь я могла свободно откашляться, народу было мало. Но только жгло горло, кашля не было. Я испытывала неудобство, что стояла к нему спиной; тогда я решила пройти поближе к дверям, наступила кому-то на ногу и извинилась. И все-таки жар охватил меня, мне показалось, что я плыву; я сразу ослабла и сделалась маленькой; но попыталась собраться с мыслями и стала думать о муже. Может быть, он выкарабкается из тупика, я просто тешила, убаюкивала себя этой мыслью, потому что продолжала любить и ненавидеть его. Автобус нырял в пучеглазый мрак, покачивало меня и словно уносило, а ведь дома ждет он. А завтра посмотрим — стоит ли мне ехать на работу, не свалюсь ли я. Продолжая искать выход, я по мере возможности отсекала прошлое, которое, как назойливый ребенок, все время попадалось на глаза. Какой пошел снег! Это к радости, к обновлению; побыстрее вырваться бы из этого душного салона, почувствовать ожог жизни на лице. Я все- таки не унывала, потому что знала, что скука пройдет, боль пройдет, и стоит дождаться своего часа, и не надо вступать в спор с самой собой, как это я делала раньше. Ведь все наши представления о радости и горе — не более, как привычка. Избавиться от нее… Он, кажется, на что-то решился, солнце бьет в глаза, и от этого его лицо неуловимо меняется, его взгляд пробивает меня, как стену, и мне хочется подойти и сказать: «Ну, что, долго вы еще будете молчать!» Но никак не могу избавиться от схематичности поступков, их внутренней заданности, и вот сейчас думаю о том, как хорошо бы отправить мужа в санаторий, где он найдет покой или обретет истинное сострадание. Конечно, хочется узнать правду, несмотря на то, что я не стремлюсь к ней, и все возможно: просто это детская мечта, что когда-то я спасу человека и стану его возлюбленной. Но в войну спасли меня, и я бросилась под крылышко первого попавшегося навстречу. И вот снова я одна и могу исчезнуть, словно искорка, уходящая от костра. Нетерпение жгло меня еще утром, когда я вошла в автобус, просто хотела убедиться, не бред ли это — так он похож на отца, говорил кто-то уверенно во мне, хотя откуда я могла знать, какой он будет в старости; просто плохо мне было, и я подсознательно уцепилась за эту ниточку. Но я чувствовала, я верила, я знала. Как душно в автобусе, и окна открыть нельзя, все сразу же начнут возмущаться. Но думать об этом я продолжала, тихонько так вздохну незаметно, успокоюсь — вот доберусь до дома, прилягу и… спать, спать, спать. Какое мне дело до его глаз, его лица, когда сама себя не чувствую и не могу понять, где я нахожусь и о чем думаю. А ошибка была, и не стоит убеждать себя в обратном, что все это мне только приснилось. Но нет — каждое утро я одеваюсь, ем и шагаю, на работу, вижу, что небо точно такое же, как и в моем далеком детстве. И спрашиваю себя: тогда что же изменилось?! Я ведь тоже еще ребенок… Выходит он здесь или нет? Хотя зачем мне это нужно знать? Я придумала эту историю, эти поездки в автобусе, оживила моего отца.
Я не могу совершенно точно ответить: зачем это понадобилось… Просто невыносимо, что ли, стало быть всегда одной и той же; я решила прочитать о чужой жизни, которая зародилась во мне и приобрела право на самостоятельное звучание. И когда муж уезжал в санаторий — я невольно вспомнила, как он был хорош в университете, как отлично смотрелся на лекциях, какой у него был отличный голос; мы, забыв про все на свете, прислушивались, как он читает на английском Хемингуэя «Старик и море», как он старается выкарабкаться из смертоносного словесного обвала; он всегда сам, сам хотел жить, не боялся заиграться, и вот — приехали, пора выходить. Мне стало легче, я ощутила ветреное дыхание морозного воздуха; и на миг мелькнуло желание выйти, остановиться и встретиться со стариком лицом к лицу, а вдруг…. Но я была уверена, что введу его только в замешательство, бедного старичка; я вплыла в синее море вечера — перепад был резок, я чуть не упала, оглянувшись: все-таки не смогла удержаться. О, как неожиданно пошел снег, почти как новогодний, валит хлопьями! И я вдруг ощутила пьянящую радость своего существования, прошлое, так прочно угнездившееся во мне, потихоньку истлело в костре снежных, разбушевавшихся не на шутку вихревых воздушных потоков: снег валил то прямо, то косо, то водоворотом затягивал в себя; залепило глаза — я шла вслепую, и во мне все тонко пело, а вечерний мир, столкнувшись со мной нос к носу, вдруг страстно дохнул мне в лицо обжигающим запахом надвигающейся сырой ночи, в которой так легко и нежутко коротать свое сиротское одиночество… Я выберусь из своей норы, я улыбнусь устало всем страждущим покоя и постараюсь понять этого странного, чужого мне человека. И я забуду эту неделю, эти часы, эти секунды, вонзившиеся в меня, словно шипы дикого цветка, и снег все заметет, все засыплет. И я, вздохнув облегченно, подумаю: все кончилось?
Неужели кончилась слякоть, эта вечная боль за чужого, но любимого мной человека, и ожидание, что все изменится, сбылось? Скоро начнется зима, пойдут метели: мир станет ярким и сверкающим; и мы тоже станем другими. Мы должны быть счастливыми; должны любить кого-то, пусть даже выдуманного. Правда? Вот мы и закончили путешествие, и никто из нас не посмел подойти друг к другу; и только внутренний шепот — в нас.
Об авторе
Валерий Алексеевич Петрухин родился в 1955 году в селе Темгеневе Рязанской области. Окончил филологический факультет Мордовского ордена «Дружбы народов» государственного университета имени Н. П. Огарева. Работает в республиканской печати. Читателям республики известен по сборнику рассказов «Распахнутое небо», повести «Избранник», публикациям в литературно-художественных сборниках, в периодической печати.
Примечания
1
О времена, о нравы!
