— Кто такой?
— Марш-агент, послан для связи.
— Задача?
— Встретиться в Кракове с представителем группы. Передать ему деньги, радиопитание. Получить пакет и к пятому сентября возвратиться к своим.
— Адреса? Явки? Где назначена встреча?
— Никаких адресов у меня нет. Встреча на краковском рынке Тандета.
— Точнее. Сроки?
— С двадцать четвертого по двадцать седьмое августа.
— Приметы? Пароль?
— Ко мне должен подойти мужчина среднего роста, средних лет. Он знает мои приметы: из английского бостона темно-синий костюм. Такого же цвета кепи. Из верхнего кармана пиджака виднеется розовый платочек. Пароль: «Когда вы выехали из Киева?» Отзыв: «В среду».
— Как попал в марш-агенты?
— Это длинная история, господин офицер. Да вы и не поверите.
— Ну?!
Тут я сообщил новые подробности по одной из легенд. Я — Гордиенко. Родом из Кировограда. Украинец. Работал при немцах секретарем в украинской полиции. Не успел эвакуироваться с вермахтом, так как Кировоград внезапно был окружен Советами. Перед приходом красных раздобыл чистые документы. С ними перебрался в соседний район. Сам явился в военкомат. Мобилизовали. Вскоре отправили в специальную часть в Житомир. Оттуда в Тернополь. Из Тернополя на самолете забросили в тыл. Хотел сразу явиться, да не успел.
— Почему не заявили об этом в самом начале?
— Кто бы поверил?
— И я не верю…
— Как вам угодно. Теперь уже все равно. Что ни вопрос — ловушка.
— Где приземлился? С кем? Фамилия? Шнель! Живо!
Я свое:
— Выброшен один. Приземлился в лесу западнее станции Псары.
Ночь просидел я в одиночке катовицкого гестапо. Утром двадцать четвертого меня снова привели к знакомому следователю. Тот вскинул на меня свои белесые глаза, заговорил отрывисто, сердито. Фрейлейн Вера встрепенулась и пошла выстреливать фразу за фразой. Я узнал, что ее шеф охотно и даже лично расстрелял бы меня, но приказ есть приказ. И, к большому сожалению шефа, меня сейчас отправят в Краков. Впрочем, в краковском гестапо шутить не любят.
После такого напутствия меня побрили, постригли, посадили в уже знакомую черную машину.
ВСТРЕЧА С ГОРОДОМ
…Шуршат шины. С каждым километром все ближе Краков. Разве такой представлялась мне встреча с этим городом? Стиснутый с обеих сторон двумя молчаливыми молодчиками (в машине было их еще двое), я сидел безоружный, со скованными руками. Правда, три-четыре дня выигрывал наверняка. В моем положении и это было немало. Но в остальном мог надеяться только на случай. А я знал уже, что случай сам по себе срабатывает редко. У случая много союзников. Прежде всего — интуиция.
И конечно, нужна решительность, постоянная готовность идти на риск, вера в удачу. И умение выжидать, терпение, точное знание предмета.
Мой предмет — Краков.
Мысленно вновь и вновь обхожу его улицы, площади. В сотый раз заглядываю на Тандету. Город ощущаю почти физически.
Сукеннице…
Университет…
Городская библиотека…
Мариацкий костел…
Таинственный Вавель — замок первых польских королей, теперь — резиденция обер-палача Польши, генерал-губернатора Франка. Мне кажется, я мог бы обойти эти места с закрытыми глазами, хоть никогда не бывал в Кракове.
Здесь вынужден сделать отступление. Пусть простит мне читатель возможные отклонения, нарушающие стройность рассказа. Без них не обойтись, ибо пишу не вымышленное произведение со строго продуманной композицией, а повесть своей жизни. Любая жизнь — не укатанная прямая дорога. Вот и теперь оставляю где-то на полдороге в Краков гестаповскую машину, моих ангелов-хранителей, чтобы рассказать о человеке, которому я больше всего обязан как разведчик.
Настоящее его имя я узнал сравнительно недавно. А в разведшколе нашего учителя звали Василием Степановичем. Когда пришло мне время выбирать себе конспиративное имя, я тоже — так велико было подспудное желание во всем походить на него — стал Василием Степановичем. Василий Степанович Михайлов. Или просто «капитан Михайлов». Под этим именем знали меня бойцы группы «Голос» и польские друзья до первой нашей послевоенной встречи в 1964 году, когда уже можно было открыть друг другу свои настоящие имена.
Василий Степанович был начальником отделения и преподавателем разведшколы, куда я попал в начале 1944 года. Наш учитель, сдержанный, немногословный, не любил рассказывать о себе и, приводя во время лекций и практических занятий различные случаи, которые он считал полезными и поучительными, никогда не ссылался на свой личный опыт. Уже первые практические занятия привели меня к неутешительному выводу: в разведчики совсем не гожусь. Прошел, к примеру, состав. Изволь подсчитать и запомнить, сколько в нем вагонов, открытых платформ, цистерн. Встретился с нужным человеком — мгновенно зафиксируй цвет волос, глаз, покрой костюма, узел на галстуке. Еще надо было уметь многое: «читать» город по карте, запоминать (записывать нельзя) десятки, сотни названий незнакомых улиц, сложные адреса, пароли. Тут я растерялся. Потому что не был наделен от природы хорошей памятью.
Дело прошлое, но… что было — то было. Несколько дней ходил сам не свой. Как поступить? Имею ли право с такой памятью оставаться в разведшколе? Эта мысль не давала покоя. Сижу на лекции. Слушаю — не слушаю. А в голове сами собой слагаются строки рапорта на имя начальника школы. Так, мол, и так: «Осознавая свою непригодность, прошу отчислить меня из школы и отправить на фронт или в партизанское соединение».
Не знаю, что именно бросилось в глаза преподавателю: мой отсутствующий вид, неуверенность. Как бы там ни было, после лекции он пригласил меня к себе. Не помню, о чем мы говорили вначале. Но отлично помню тон беседы — искренний, доброжелательный настолько, что я возьми да выложи все то, что мучило меня в последние дни. Слушал Василий Степанович внимательно Ни разу не перебивал мою сбивчивую речь и ничем внешне не выдавал своего отношения к ней.
— Я ждал этого признания, — заговорил он тихо. — Думается, у вас несколько одностороннее, а поэтому неверное представление о нашей работе. Кто вам сказал, что память разведчика — дар божий? Память, особенно наблюдательность, можно и нужно тренировать, как, скажем, спортсмены тренируют тело. В этом отношении разведчик чем-то сродни ученому, артисту. Я знаю одного народного артиста, очень известного. Сколько монологов пришлось ему выучить за долгую жизнь на сцене! А в школе чаще всего попадало ему за плохую память. Развил. Человек все может, если сильно хочет. Видели, слушали Остужева — Отелло? А ведь он выучил, сыграл свою любимую роль, может быть, самую трудную в мировой драматургии, когда почти полностью потерял слух. А вы говорите — рапорт!
Я смутился и сказал, что с рапортом действительно, кажется, поспешил. И тут же признался, что заочное знакомство с Краковом идет туго.
— Вот что, загляните ко мне завтра. В восемнадцать ноль-ноль. Я постараюсь подобрать для вас кое- какую литературу. Вы ведь историк?
