комплектом ритуальных шрамов и священных татуировок. Лицо моего отчима, Те Юинты.
О, сладость будущего мщения! Вот так вот. Корабль «Sternreise Kompanie»[43] отправлялся на Ганимед тем же вечером, забитый под завязку, за исключением одной каюты, которая была, как я устал уже повторять,
Барб мне нравится, и я преисполнен к этой леди глубочайшей благодарности, однако проводить в ее обществе слишком много времени как-то не хотелось. Уж больно обе вы хитры, я боялся нечаянно ляпнуть что-нибудь не то и выдать все свои планы.
Лайнер был роскошный, с haute cuisine, так что я сшивался по большей части на камбузе, притворяясь, что имею задание проинтервьюировать шеф-повара, работающего в условиях невесомости. Дело оказалось и вправду интересным, помогло отвлечься ото всех моих заморочек. Если когда-нибудь напишу по этим материалам статью — пойдет на ура.
Жарка-варка в невесомости не сравнима ни с чем. Повар парит посреди кухни, и ему все равно — где пол, где стена, где потолок. (Перед включением двигателей его обязательно предупреждают, чтобы успел выловить из воздуха все свои принадлежности и положить их на стол). Он может стоять на голове, может безбоязненно бить яйца над этой же самой своей головой. Одна беда — в невесомости ничто не падает и не льется по собственной своей воле, все нужно вытряхивать, выталкивать, заставлять и уговаривать. На земле можно перевернуть блин, подкинув его сковородкой. А теперь представьте себе, как это будет выглядеть в невесомости.
И еще одна проблема. Морозильники охлаждаются космическим холодом, царящим на теневой стороне корабля; если температура в них слишком опускается, приходится даже включать нагреватели. Однако бывает, что корабль в полете переворачивается, подставляя их солнечному жару. Тогда повар хватается за интерком и последними словами несет навигаторов, которые крайне неохотно включают касательные двигатели, ведь это с (их точки зрения) бессмысленное растранжиривание топлива.
— Дебилы! Вы что, хотите испортить мой creme brulee? Это как это бессмысленное? Я все сообщу в «Etoilevoyage Companie!»[44] Наблюдать, как повар жарит мясо или дичь — полный восторг. Аккуратно поместив оное поджариваемое на нужном расстоянии от электрического гриля, он чуть-чуть его закручивает. В результате вышеупомянутое поджариваемое так и висит на одном месте, медленно поворачиваясь. Этакий тебе вертел без вертела. При небольших уходах в сторону легкое, ласковое прикосновение — и все опять в порядке. Наш повар весьма дотошно выдерживает детали этого процесса, что характерно для всех космических поваров. Очень интересно послушать их жаркие споры на тему оборотов в минуту и сантиметров расстояния от гриля.
А поджаривание креветок в масле — нечто вообще месмерическое. Он вытряхивает над грилем посудину лучшего растительного масла, в результате чего образуется целое облако капелек. Затем следует кропотливая работа по соединению капелек в один золотой шар, затем этот шар начинает шипеть. В точно отмеренный момент добавляются специи (я так и не удостоился редкой чести наблюдать это священнодействие), затем — креветки. В конечном итоге получается медленно вращающийся, завораживающий, а главное — аппетитный шар. Чувствуешь себя, как больной царевич, загипнотизированный часами Распутина, — только часы нельзя съесть.
Избавиться от Барбары оказалось проще простого. После посадки я не стал забирать из каюты свое барахло и вышел из корабля вместе с новообретенным приятелем — поваром, облачившись в его замусоленную форму и белый колпак. Сам он был, конечно же, при полном при параде — намечался трехдневный загул в обществе девиц-креолок, знакомых ему еще по предыдущим рейсам, для каковых девиц он пронес контрабандой три дюжины ампул женьшеня. Не без моей, конечно же, помощи — я всегда стараюсь платить услугой за услугу. По выходе их порта мы расстались, он направился к своим девицам, а я — не в купол маори, как можно бы ожидать, а в турецкие купола. И сразу вломился к Ахмету Труйджу — обговорить стратегию военных действий.
У турков Ахмет — парень номер раз, gantze macher. Он в неоплатном предо мной долгу, мы с ним это знаем, но вам можно и объяснить, в чем дело. Он великолепно справляется со своей должностью — блестящий бей, искусный правитель, сумевший сделать турков почти такими же влиятельными, как джинки, но все равно, если я когда-нибудь расскажу о нем то, что только мы с ним и знаем, он сразу же полетит со своего поста, с него сорвут эполеты, над его головой сломают шпагу, в общем — позорная отставка. Хуже того, он станет всеобщим посмешищем. Во всяком случае так описываем возможное развитие событий мы в наших с ним разговорах.
Много лет назад, когда я делал большой очерк о его отце, знаменитом и достойнейшем Труйдже Калифе (задолго до этой загадочной, прискорбной смерти), чрезвычайном и полномочном после, поработавшем в добром десятке различных столиц, папа Труйдж решил, что нуждается в пересадке роговицы обоих глаз. Направляясь к глазному хирургу, он прихватил за компанию и сыночка своего Ахмета, а уж я увязался за ними сам, в надежде обогатить будущий очерк одной-другой деталью обстановки. Ахмету было тогда лет шестнадцать. В глазной клинике папу посетила блестящая мысль — а почему бы не проверить заодно, как там у сына со зрением. Ахмета усадили перед этими самыми таблицами, где разные буквы, и быстро выяснили, что зрение у него, как у орла, но букв он не знает. Ни одной.
Смейтесь — не смейтесь, но так оно и было. С самого раннего детства Труйдж-младший отирался в дипломатических кругах, приобретая шарм, утонченность и весьма разорительные вкусы, отлично проводил время — и при всем при том ни одному из приближенных посла как-то и в голову не пришло, что ребеночек-то не ходит в школу. Все они считали, что он как-то там где-то там учится, и ни один из них не удосужился проверить.
Ну а сам Ахмет на себя не стучал — какой же мальчишка хочет в школу? Так вот он и проваландался до шестнадцати лет, а тут уже поздновато было для чтения-письма-арифметики. В результате Ахмет и по сей день не умеет ни читать, ни писать, однако годы тщательно скрываемой неграмотности обучили хитрого турка сотням искусных трюков, а заодно фантастически развили его память. К великому счастью губернатора, в турецком анклаве принято скреплять документы не архаичной подписью, а отпечатком голоса.
Губернатор приветствовал меня с громким энтузиазмом, абсолютно искренним — мы с ним действительно друзья, компромат здесь не при чем. Теперь Ахмету под тридцать: смуглый, начинающий уже лысеть, мягкий в обращении и великолепно барственный, он чуть заикается и временами замолкает, подыскивая нужное слово — земной английский для него третий или даже четвертый язык. Я не стану пытаться воспроизвести здесь его заикание.
— Ахмет, — сказал я, презентуя ему ампулу женьшеня, выцыганенную у космоповара (ты не выцыганил ее, Роуг, ты ее вымаорил). — Я хочу попросить тебя о небольшом одолжении.
— Faires des demandes, — ухмыльнулся он. — Ну давай, давай, выкручивай мне руки. Теперь меня так
