из пяти поддонов и болтала ногами. Элли — так теперь никого не зовут, кроме Элли. Я считал, что у нее красивые ноги. Она была лет на десять, если не больше, меня старше, и так примерно и выглядела, но не смотреть на нее было нелегко. Она улыбалась мне из-за спин стариков и подмигивала, и я подмигивал в ответ, а потом шел в подвал, в раздевалку к шкафчику, который мне наконец дали, кто-то уволился и его освободил. Совсем другое дело — иметь свой шкафчик. Теперь я ходил гоголем.
Через два часа после начала смены пришел бригадир. Воздух отяжелел от пыли, работали малая машина и обе большие, при одной из которых я состоял, но то и дело должен был бегать за погрузчиком, чтобы подвезти паллеты с журнальными тетрадками в семь слоев — иначе встанет конвейер. У нас в первом дивизионе работа шла споро, хотя два человека не вышли сегодня в смену. Я вынул затычки из ушей, наклонился и прижал голое ухо к губам бригадира, и он сказал, что мне нужно подняться к начальнику по кадрам. Немедленно. Он взглянул на меня и ушел. Я оглядел людей вдоль ленты конвейера, на помосте, где мы стояли, Элли, Рейдун, Рейдар и я, и помахал Хассану, потом потыкал пальцем себе в грудь и показал на дверь в контору. Я заполнил аккуратно и четко свою кассету шестнадцатиполосными журнальными тетрадками из плотной ворсистой бумаги производства норвежской фабрики «Фоллум». Подошел Хассан. Он сунул мне под нос, чтобы я понял, растопыренную пятерню правой руки и, чтобы я ничего не упустил, пересчитал все пять пальцев, касаясь их указательным пальцем левой руки. Я кивнул, он улыбнулся и встал на мое место на конвейере. Хассан парень что надо. Я спустился с помоста, пересек цех и через звукоизолирующие двери вышел в ту часть здания, где на полу лежали ковры, а у лифтов стояли кувшины с цветами.
Вверх, на пятый этаж. На двери написано просто «Томми», это должно было означать, что он тоже один из нас, из ребят, свой парень из соседнего цеха, но я не уверен, что мне эта простота понравилась. Вернее, мне она не понравилась. Я постучал и вошел.
— Да, — сказал я.
— Привет, — ответил он, — одну минуточку.
Я несколько минут стоял и ждал. Он хочет надавить мне на психику, думал я, выставить меня идиотом, чтобы я чувствовал себя еще большим ничтожеством. И я действительно почувствовал неуверенность. Не страх, но неуверенность. Быть может, он знает обо мне что-то, может как-то мне навредить. Если он хотел меня смутить, то он преуспел. Но сам он об этом не знал, я все это время тихо улыбался. Наконец он поднял голову и сказал:
— Ты знаешь, почему мы взяли тебя на работу?
— Потому что я подал заявление, — попробовал отгадать я.
— Потому что твой отец позвонил и спросил, не можем ли мы взять тебя на работу.
— Вот как.
— Мы любили твоего отца. Он вкалывал каждый день, каждую смену, никогда не болел, никогда не поднимал шума. Не его вина, что ему стало трудно работать посменно, да еще с переработками. Он уже не молод.
— Я знаю, — ответил я.
— Это была единственная причина.
— Понятно, — сказал я.
— Тогда всё.
Я развернулся, пошел к дверям, но, уже взявшись за ручку, остановился и спросил:
— Вы знаете, что такое четвертое сословие?
— Понятия не имею, — ответил он.
— Так я и думал, — ответил я с потугой на саркастическую ухмылку, но я видел, что ему плевать на то, что такое четвертое сословие, и на то, к чему я задал этот вопрос, тем более что он уже уткнулся взглядом в свои бумаги и не видел моей улыбки. И я подумал — а слабо мне подойти к этому начальнику по имени Томми и так врезать ему по ноге, чтобы меня точно уволили, но я ушел бы с высоко поднятой головой. Но я знал, что мне — слабо, и, спускаясь пять этажей на лифте, хватал воздух открытым ртом.
20
Я этого не понимал. Казалось, я сошел здесь на берег с «Датчанина Хольгера» полжизни назад, а это произошло утром. Сегодня утром. День должен бы уже закончиться. Ноябрь, вечер, давно пора бы стемнеть, но солнце по-прежнему стояло над крышами на западе, тускло светило и не собиралось уходить в отставку.
Я ехал мимо театра «Палас» в самой северной части города. Перед старым кино на улицу падали длинные тени и прочерчивали острые, как лезвия ножа, линии на домах на другой стороне улицы, но теням не хватало длины и густоты, чтобы затушить назойливый косой свет. В штатив, выставленный на тротуаре под окнами открытого киоска, в несколько рядов засунуты газеты, на первой странице всех крупными буквами было написано СТЕНА ПАЛА. Я задохнулся: плохо как, где я был, я все пропустил, не следил, правда плохо. Я заплакал. Я чувствовал, что слезы растекаются по всему городу от Старого рынка и перекрестка у «Аптеки со львами» и вниз по площади перед «Аптекой с лебедями». Время прошло у меня за спиной, а я не оглянулся, это очень, очень плохо, я поехал весь в слезах дальше по Сёндергаде, которая тянулась до самой южной границы города, что понятно из ее названия всякому, кто хоть немного кумекает по-датски, в некое место, где я всегда пил пиво в прежние времена. Ехать было далеко, почти к Мёллехюс и мельничному ручью и киоску с мороженым, сейчас закрытому, почти к усадьбе Баннгсбу с двумя золотыми тиграми, которых все принимали за львов, лежащими на постаменте перед входом. Мы с девочками ездили сюда несколько раз. Там было хорошо. Можно было войти в старый господский дом в форме подковы и долго рассматривать старинные вещи, собранные в городе и окрестностях, и на взморье, мебель столетней давности, платья с кружевами, рубахи с широким воротом, рабочую одежду, уйму фотографий на стенах, в черно-коричневых тонах, но выцветших. На выходе мы покупали эскимо на палочке, чтобы лизать его, стоя на белом мостике через ров и бросая уткам черствый хлеб, который привезли с собой в пакетике. Мы отламывали подходящие кусочки хлеба и бросали их в воду один за одним, утки кидались за ними вплавь со всех сторон, вздымая фонтаны пены, они били крыльями, стараясь обогнать остальных, а иногда стрелой проносился карп, вдруг показывал из воды красный хребет и первым успевал доплыть до мокнущего в воде куска, хватал его и утаскивал на дно, под воду цвета чая.
Я повернул на въезд к парку и вытер лицо — на холодном ветру оно замерзло, и ладони прямо липли к нему, но из глаз больше не лило, я вспоминал фотографии из Берлина, которые мне попадались, особенно ту, где солдат в блестящем шлеме и отутюженной форме перелезает через колючую проволоку между Западным и Восточным Берлином, автомат на плече болтается дулом вниз, прикладом наверх, этот солдат тридцать лет корячится там на проволоке, теперь ему наконец позволят спрыгнуть вниз.
Я спешился и стоял, зажав велосипед между ног, смотрел на большой белый дом в глубине парка, за высокими деревьями, ясенями, каштанами и буками и на белый мост, сейчас все было голое, ни цветов, ни листьев, ни травы, чистота и прозрачность. Только один человек ходил по парку с охапкой дерюжных мешков под мышкой и укрывал корни подрезанных на зиму цветов, которые не выносят холода. Если они грянут, холода. Это ведь не обязательно.
Я повернул и поехал обратно по той же Сёндергаде к пивной, где любил перехватить кружку, пока Стена еще стояла; но, поднявшись к нужному месту, я не нашел пивной. Я вез велосипед вдоль дома. В нем на своем месте располагался магазин Армии спасения, торгующий подержанной мебелью, одеждой и книгами, ничего интересного, но следом за широкими магазинными окнами должна быть дверь в заведение, где я собирался выпить пива. Однако за стеклом не висело даже таблички «Закрыто» или «Кафе переехало по адресу…». Пивной как не бывало. Над окном светилась назойливыми синими неоновыми буквами надпись
— Вот черт, — громко ругнулся я. Мне вдруг ужасно захотелось пива, гораздо сильнее, чем обычно.
