бил меня до изнеможения. И я снова шел. Или полз. Полз червем, полудохлой змеей. Не человеком, а ползучей гадиной полз под ударами беспощадной плети. Я слыхал про путешествие в ад Данта, был такой поэтишка, слыхал про его проводничка Вергилия, учтивого и ласкового. Сочинял сочинитель вшивый. Тут проводнички совсем другие. Он бы этого Данта так отстегал плеточкой с колючками, что в миг бы рифмовать разучился, всю остатнюю жизнь промычал бы идиотом. Это еще если б выбрался из ада… Хотя он и по жизни был фраером, карасём…
Когда я совсем изнемог, дьявол-хранитель пожалел меня. Он накинул мне на горло удавку из той же колючей проволоки и поволок наверх силой. Меня душило, било о ступени, но я терпел. А что мне еще оставалось делать?! Ноги мои не шли, вот и приходилось за них отдуваться шее. Я поминал имя Господа Бога нашего, но при каждом таком поминании меня пронизывало сильнейшим разрядом, будто током било. Рано! Рано мне, черт возьми, поминать Всевышнего, пачкать его светлое имя своими грязными губами.
Неужели я проклят навсегда?!
— Ну, что, ублюдок, сам пойдешь? — спросил вдруг дьявол-хранитель и ударил мне в затылок своим острым раздвоенным копытом. Оно у него было совсем не такое, как обычно изображают на рисунках и картинах, это был скорее стальной, чем костяной нарост, усеянный шипами и крючьями, лишь на самом конце он раздваивался будто жало у змеи. Временами стальное копыто вдруг расчленялось на четыре когтистых кривых пальца и превращалось в подобие страшной, звериной лапы, которой можно было терзать жертву. Потом оно снова складывалось — так, что не оставалось даже швов. Вообще, этих тварей невозможно описать, это неземные создания, и все в них неземное, жуткое, необъяснимое. Копыто пробило мой затылок насквозь, брызнули мозги, и я на миг потерял зрение. Но только на миг. Прежде, чем перед моими вытекшими, но тут же вновь выросшими глазами забрезжил свет, я вскочил на дрожащие ноги.
— Я сам! — зашипел я. Голос пропал, в горле все пересохло. — Я пойду сам!
И он отвернулся от меня. Пошел вверх, широко шагая, сразу через две, а то и три ступени. Мы шли недолго. Дьявол молчал, не оглядывался. Я тоже помалкивал, чувствовал — скоро доберемся до вершины.
И добрались!
Крохотная площадочка обрывалась на все четыре стороны отвесными лестницами. Значит, мы вскарабкались на вершину исполинской четырехгранной пирамиды. Но теперь я не ощущал высоты. Наоборот, казалось, что мы оба висим на острие огромной иглы, которой проткнули то ли шар, то ли яйцо, и мы оказались на кончике этой сатанинской иглы в этом дьявольском шаре-яйце. Ощущение было отвратительное! Вот-вот упадешь… но не падаешь!
— Теперь ты все видишь! — прорычал дьявол-хранитель.
Он стоял прямо за моей спиной, сложив руки на груди и скаля свои клыки.
— Ни хрена я не вижу! — вырвалось у меня.
— Видишь! — еще злее прорычал он. — Видишь, ублюдок… Меня не проведёшь, ведь я…
И тут я на самом деле увидел… Что это было? Может, вся преисподняя, весь этот гадский потусторонний мир. А может, лишь часть его — непонятная и страшная часть. Я обладал нечеловеческим зрением. Я видел на десятки тысяч, а может, и на миллионы километров, я видел сквозь покровы и стены, сквозь толщи гранита и песка, льда и огня. Этот шар-яйцо был целой Вселенной с множеством огромных миров. Внутри него висели тринадцать колоссальных сфер, каждая размером с нашу галактику Млечного Пути, а то и побольше. Эти сферы состояли из множества других сфер, переплетающихся в невероятно сложном узоре, уходящих в иные измерения, доступные моему глазу, но не поддающиеся описанию. Все это напоминало мне фантастические многомерные соты. А в каждой соте был свой мир или мирок.
Дьявол-хранитель подсказал мне:
— В одной из таких ячеек висит твоя Земля, подонок, понял? Хочешь ее увидать ближе?!
— Не-ет! — завопил я. Слишком болели еще мои душевные раны после последнего выхода на белый свет. Я не хотел видеть Землю, я не хотел терзать и травить свою душу.
— Ладно, ублюдок, — прорычал мой хранитель, — ты и без меня теперь понимаешь, что нет ни того, ни этого света. Есть один огромный мир, в котором надо уметь перемещаться. Вы, черви земные, не умеете ходить и летать, вы лишь ползаете в своем земном навозе, для вас закрыты все шестнадцать степеней иных измерений.
— Ты сам червь рогатый! — завопил я в бешенстве.
Но он даже не удостоил меня затрещиной, даже не рыкнул. Сноб грёбаный.
— Смотри, ублюдок!
Его лапища простерлась вдаль, будто она была безразмерной дланью демиурга.
И передо мною замелькали гирлянды прозрачных шаров, соединенных подрагивающими полупрозрачными пуповинами. Гирлянд было не счесть, они свивались в бесконечную спираль, а сама спираль в свою очередь вилась ниточкой, свивалась в еще более сложные спирали… и так до бесконечности.
— Смотри, гнида!
Одна из гирлянд замедлила свой ход, приблизилась, шары выросли — внутри каждого что-то копошилось, дымилось, шевелилось, будто в круглых гигантских аквариумах или резиновых прозрачных пузырях, наполненных водой и населенных всякой живностью.
— Смотри! Это ваши планетенки. Они только вам, безмозглым обитателям Космоса, кажутся шарами, болтающимися возле звезд посреди черной пустоты. У вас зрение червей. И вы видите все по-червиному! Смотри же, гнида! Вот как все выглядит на самом деле — здесь все Мироздание. Это бесконечная цепь гирлянда внутренних миров. Но все они соединены пуповинами. И то, что ваши болтуны называют кругами ада, всего навсего внутренние миры, их не счесть, их не двенадцать, а двенадцать триллионов в двенадцатитриллионной степени, ублюдок! Но все они со всей Вселенной вашей и всеми вселенными иными висят в нашем мире. Он не имеет краев, у него нет ядра, центра, он сам в себе и во всем, он бесконечно велик, но он и бесконечно мал, весь этот исполинский макромир, включая в себя все, сам таится в микромире, в микрочастице — изначальной корпускуле Мироздания, у которого не было начала! Ты раб и червь. Я царь и бог!
— Ахинею несешь, дьявольская харя! — сорвался я от злости, от невозможности вместить в себя и доли увиденного, услышанного.
Мой хранитель не обиделся. Я давно заметил, что ни одно из самых гнусных ругательств его не задевало ни капельки. Может, ему даже нравилось, когда я выходил из себя и поносил его, матерился, орал, брызгал слюною.
— Все врешь, сволочь, — продолжал я, — если весь ваш мир включает все остальное, то почему ты говоришь, что это мир зла, который втягивает в себя зло?! Так не может быть!
— Может! Гирлянды и шары в оболочках. Они их защищают, тонюсенькой хлипкой пленочкой… Ты разве еще не понял, гнида безмозглая, что твое добро и свет, это лишь микроскопические пузырьки в безмерном океане зла и мрака?! Гляди лучше, ублюдок, и ты все поймешь. Вот первый круг ада!
Один из шаров внезапно вырос в размерах, приблизился, стал огромным, потом просто превратился в прозрачную, уходящую в бесконечность стену… и вобрал меня внутрь.
Да, я увидал все. Тысячи распятых висели на столбах. А столбов было, что в тайге деревьев — через каждые полтора-два метра. Распятые корчились, выли, изгибались, извивались. Рои слепней, ос, комаров, мух вились над их телами. По изъеденной коже ползали скорпионы, фаланги и тарантулы.
Я подошел к ближайшему. Он свысока косил на меня выпученный красный глаз и хрипло стонал.
— За что тебя, брат? — спросил я шепотом.
— За то, что на свет народился, — просипел он замогильным сипом. И жутко ухмыльнулся.
— Я тебя серьезно спрашиваю! — взъярился я и дернул его за ногу.
Полусгнившая стопа осталась в моей руке. Я отбросил ее в сторону. Но тут же из-за столбов выскочили какие-то шакалы с человечьими рожами и устроили дикую грызню из-за этого куска тухлятины.
— Отвяжись, мертвяк! — огрызнулся висящий, будто не у него только что оторвали ногу.
— Сам мертвяк! — рявкнул я. — Вот сброшу тебя этим шакалам, тогда будешь по-другому петь, падла!
— Сбрасывай! — заорал он хрипато. — Мне все одно туда дорога, вот руки прогниют, сам свалюсь!
