— Это еще надо доказать, — сказал Яшка. — Не верю, что в такой день папаня станет калымить.
Рядом с коробкой будущего клуба строили внушительную танцплощадку. Работы хватало и бетонщикам, и плотникам. Мальчишки образовали цепочку и подавали кирпич кладчикам.
Антошка хотел было встать в эту ребячью цепочку, но мысль о том, что его мать демонстративно отказалась участвовать в воскреснике и ушла с «дикой» бригадой в Нахаловку, мучила его. И он понял, что не найдет себе места, пока не убедится в том, что ошибается. Антошка знал новый объект, на котором должна работать бригада Лорина.
— Пойду мамку искать, — сказал он Яшке.
— Валяй, — согласился тот. — А мне надо на пленке запечатлеть трудовой энтузиазм. Привет папане!
От бетонорастворного узла шли самосвалы. На их ветровых стеклах были приклеены изоляционной лентой листы ватмана со словами «Раствор — клубу», написанными красной масляной краской. Машины шли часто, бетон в кузовах плескался, и иногда на выбоинах серые лепешки летели в грязь. И Антошка впервые испытал чувство злости на водителей, которые теряют это дорогое вязкое месиво, так необходимое стройке. Сейчас он не только умом, но и сердцем понял отца, который говорил о том, что надо учить людей беречь государственное добро.
Один из самосвалов с табличкой «Раствор — клубу!» вдруг свернул с наезженной дороги и, пробуксовывая, скрылся между кустами. Это насторожило Антошку. Он знал, что проселок, по которому пошла машина, объездными путями вел к подножью Маяковой горы, где начинали лепиться личные, в основном из кирпича, особняки.
От Хромого Коменданта Антошка слышал, что еще недавно личные дома в поселке строить не разрешали. Пусть, мол, у будущего металлургического завода поднимутся вверх этажи, а обычные домики с приусадебными участками не портят общий вид. Но начался жилищный голод, потому что строители не успевали обеспечивать квартирами тысячи людей, прибывающих на стройку. Тогда-то и решили в поссовете: пусть желающие строят для себя. Это в какой-то степени облегчало решение жилищной проблемы. Кирпичные особняки под шиферными и железными крышами, крашенными суриком, вырастали как грибы после дождя. А со строительных объектов, между тем, стал исчезать кирпич, половая рейка, цемент. «Несуны» — так окрестили тех, кто, позарившись на государственное добро, тащил его к себе на строительство личного дома.
В комсомольском штабе часто говорили, что «несунам» надо поставить заслон. Однажды комсомольцы устроили рейд и стали задерживать всех, кто что-нибудь нес со стройки. Антошка видел здорового краснолицего дядьку с сеткой гвоздей. Его привели в штаб, и Коржецкий спросил краснолицего:
— Не стыдно?
— Стыд не дым, глаза не ест, — нахально ответил «несун». — Аль стройка обеднеет из-за десятка гвоздей?
Коржецкий стал было объяснять краснолицему, что если строители вот так начнут тащить с производства по домам все, что плохо лежит, то завод не построить.
— Это ты брось, — сказал «несун». — У нас государство богатое, от таких мелочей, как десяток гвоздей, никто не пострадает.
Краснолицый, конечно, знал, что обворовывает родное государство, но за гвозди его судить не станут, нет такого закона, и поэтому вел себя нахально. Его отпустили, сообщили, правда, о нем начальнику стройуправления. Тот побеседовал с воришкой, и на этом дело кончилось.
— За каждый гвоздь, за каждый кирпич, за каждый килограмм украденной краски надо привлекать к уголовной ответственности, — горячился после Коржецкий. — А общественного порицания такие вот «несуны» не боятся, их только скамья подсудимых образумит!
Отец тоже ненавидит «несунов». Он их называет прямо — воришки.
Когда говорят «несуны», то этим словом как бы смягчают их вину, подчеркивают, что, конечно, мол, они делают плохо, но вроде бы не совсем плохо. Между тем вор есть вор, и не надо словесной эквилибристики. И пусть у воришек горит земля под ногами, пусть они чувствуют, что честный рабочий презирает тех, кто лезет в государственный карман.
Антошка свернул с дороги и побежал вслед за самосвалом. Он был уверен, что машину с раствором водитель под шумок решил «сплавить» на сторону.
«Запишу номер и скажу Коржецкому — он разберется», — думал Антошка. Самосвал миновал кусты, нырнул в переулок, остановился около строящегося дома. На стенах особняка работали каменщики.
Антошка нашел глазами Лорина. Яшкин отец вел кладку угла — это самая ответственная операция, и обычно ее поручают самому опытному кладчику. Антошка присмотрелся и увидел мать — она с земли подавала кладчикам кирпичи. Лорин что-то крикнул водителю самосвала и стал спускаться на землю. Шофер подогнал машину к большой коробке, сколоченной из плотно пригнанных друг к другу досок и поднял над ней кузов самосвала. Бетон тугой волной хлынул в коробку.
— Ну как, не засекли? — громко спросил Лорин водителя.
— При нынешнем энтузиазме можно на сторону десяток машин пустить, и никто не заметит, — ухмыльнулся шофер.
Антошка стоял около самосвала. Ирония шофера по поводу энтузиазма строителей клуба больно резанула мальчика. Он вспомнил человека-экскаватора Филиппова, когда тот рассказывал поселковым мальчишкам об энтузиазме, с которым полуголодные люди строили первый в Сибири металлургический гигант. И Антошка будто представил этих изнемогающих от непосильной работы людей, которые оказались сильнее экскаватора, потому что они знали, что строят не только завод, но и город-сад, как в то время писал Маяковский. А перед глазами все еще стоял сухожилый крепкий старик, прозванный американцами человеком-экскаватором. Однажды он за смену выбросил из котлована будущей домны столько земли, что перевыполнил норму в четыре раза. Он тогда присел на какой-то обрубок там же, в котловане, и сразу заснул. Филиппова разбудила песня. Десятки мужских голосов пели про штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни. Филиппов любил эту песню, потому что самому пришлось воевать в дальневосточных партизанских отрядах, а штурм Волочаевской сопки стал легендой. Там навечно остались лежать десятки его товарищей, проявив неслыханный героизм.
Филиппов открыл глаза и почувствовал, что плывет по воздуху. Рядом он услышал тяжелый топот десятков ног. Так обычно топают уставшие люди. Филиппов ничего не понимал: что с ним, где он? Он протянул руку, и она коснулась чьего-то плеча. И тот, незнакомый, вдруг прервал песню и радостно крикнул:
— Братцы, он проснулся!
И наступила тишина, Филиппов понял, что эти люди, его товарищи и просто знакомые и незнакомые землекопы, несут его на своих брезентовых дождевиках.
— Качать героя! — крикнул кто-то. И, окончательно просыпаясь, Филиппов взлетел в воздух.
Потом он шел в общем строю со всеми и пел песню, а по его щекам катились слезы. Это были слезы благодарности всем этим людям, которые гордились его трудовым рекордом. Он плакал редко, всего несколько раз. И обычно ему было стыдно своих слез, мужик, прошедший огни и воды и медные трубы, — вдруг не может удержать в себе слезу, оказывается слабаком. Но этих слез Филиппов не стыдился. Это были совсем другие слезы. Они рождались где-то там, в сердце, не от боли или горя, они просились наружу от сознания, что ты нужен людям и люди ценят тебя. Так тогда говорил Филиппов…
Антошка шагнул из-за самосвала и посмотрел в глаза водителя. Тот видел мальчика впервые, не знал, кто он и зачем он здесь оказался. Но в Антошкином взгляде шофер увидел столько враждебности и презрения, что опустил глаза.
— Энтузиазмом пользуетесь? — тихо спросил Антошка. — В комсомольском штабе разберутся.
Шофер испуганно шагнул к мальчику:
— Ты что, пацан? В чем ты меня… Да я…
К Антошке шел Лорин. Он улыбался, но улыбка была какая-то неживая и пугающая. Антошка попятился.
— Чадова, встречай-ка сынка своего! — крикнул бригадир. Он подмигнул шоферу и махнул рукой: уезжай, мол, быстрее. Машина рванула с места.
