инфантильность, эмоциональная невосприимчивость, бедность воображения и души. В сущности, он, интеллектуал, альпинист, был лидером части мальчишек, они бездействовали, потому что бездействовал он.
— Почему вы стояли и наблюдали это? — обратилась она к Виктору.
Он молчал, опустив голову.
— Ведь не стиральную машину разбивали при вас, а… — Она умолкла, пораженная мыслью, что, может быть, в том-то и дело, что была Пантелеева для него стиральной машиной. — Вы, — обратилась она к Виктору, — по рангам делите только вещи или людей тоже? — Он стоял перед нею, опустив голову, чересчур высокий, устремленный вверх, похожий на макет космического корабля.
И вдруг закрыл лицо руками и выбежал вон…
Осипова. Они явились загадкой в зал суда и покинули его тоже как загадка. Я могла бы, как учитель Стогов, заключить: не понимаю! Но это та загадка, которую и понимаешь, и не понимаешь. Самое удивительное, что мальчики нашего города после этого не стали мне нравиться меньше. Я лишь начала всматриваться в них углубленнее и тревожнее. Если у девочек надо раскрывать, углублять ощущение собственной личности, собственной души (я говорю о тех, кого мы судили), то есть одолеть самую первую ступень воспитания, то в отношении мальчиков речь должна идти о второй, более трудной ступени. Ощутить эту личность, эту душу не в себе, а в тебе. Они уже умеют наслаждаться богатствами собственной личности, но не научились видеть эти богатства в другом. Существует, однако, и общий вывод из этой истории, касающейся и девочек, и мальчиков. Их учили музыке, элементам высшей математики, фигурному катанию, вождению автомобиля, но не учили работе души. Максимально насыщенное и максимально ускоренное развитие создает у личности к пятнадцати годам ранний и опасный «комплекс полноценности». Личности кажется, что она уже наделена в достаточной мере всеми мыслимыми достоинствами, в блеске которых чисто нравственные добродетели меркнут. Эта совершенно новая «ситуация переломного возраста» еще не освоена педагогикой, но и без капитальных исследований ясно: девочки и мальчики, которые в семь и восемь лет начинают одолевать алгебру и серьезно изучать иностранные языки, которые к четырнадцати годам чувствуют себя в мировой фантастике как у себя дома, нуждаются в усиленных дозах витамина «Н» (нравственности!), как при ускоренном физическом развитии нужны усиленные дозы обыкновенных витаминов.
Эпилог
Мысли и встречи
И до суда, и во время его, и после в городе об этом деле говорили повсеместно. Я записывал эти разговоры.
«Хочу поделиться моей тревогой относительно „невинного“ союза „и“. Дискуссии, в которых я участвовал, назывались: „НТР и человек“, „Достижения науки и формирование человеческой личности“, „Человек и техника“ и т. д. Наименования, казалось бы, актуальные и достаточно точные. Но я все чаще задумываюсь, почему, собственно говоря, „и“. Этим невинным и внешне логически оправданным „и“ мы как бы все время отделяем НТР от самого высокого и важного, ради чего она и совершается, — от человека. От мира человека. „Дело не в названии“, — возразите вы мне. Но ведь любая форма содержательна! Раз „и человек“, то напрашивается мысль, что возможно и без человека. Может показаться, что НТР есть нечто самодовлеющее. Конечно, хорошо, даже отлично, что мы все время соединяем ее с миром человека. Но надо, вероятно, не только соединять, а и видеть это в самой ее сущности, как нечто совершенно неотъемлемое от нее» (Иваненко Д. С., кандидат технических наук).
«Многие наши ведущие инженерно-технические работники настолько увлечены квартирами, автомобилями, рыбалками, что о детях думают мало. Отношение к ним чисто меркантильное: накормить, одеть, обуть» (неизвестная женщина в зале суда).
«Как я понимаю это судебное дело? Несколько девочек решили наказать Пантелееву — „разобраться с ней“, — потому что, как им передали, та говорила о них нечто обидное. И конечно же они не избили бы ее с такой жестокостью, если бы не появились мальчишки, то есть публика, на которую они и „работали“. Если бы это не стало зрелищем…» (Гордеева Л. Б., воспитательница детского сада).
«Вы почувствовали, какое большое место занимает в этой полудетской жизни перемывание костей: „она (Пантелеева) говорила“, „мне передавали“, „я слышала“… Как все это недостоверно!.. Откуда эта болезненная восприимчивость к тому, кто и что будто бы говорил или подумал? Не от нас ли, взрослых?..» (Рыжова Н. Н., ветеринарный врач).
«У нас на 100 тысяч жителей — более двух тысяч собак. Масса породистых кошек… Животное стало кумиром. К нему чисто языческое отношение… Обратите внимание, почти у всех действующих лиц ЧП есть собаки или кошки, которых они любят нежно…» (Павлов Д. В., инженер).
Получала редакция «ЛГ» и письма из этого города — чересчур эмоциональные; любопытно, что событие в лесопарке, само по себе исключительное, было в иных письмах расцвечено деталями, уже совершенно фантастическими, которые в судебном разбирательстве не подтвердились: городская молва явно переусердствовала. Когда Пантелеева лежала в больнице, там умирала от тяжелой болезни ее ровесница — тоже пятнадцатилетняя девочка. Городская молва, тревожно сосредоточенная на этом деле, отождествила ее с потерпевшей, то есть Пантелеевой. Весть о том, что жертва избиения в лесопарке умирает, еще больше взбудоражила страсти…
Поздно вечером, накануне последнего дня, когда судьи должны были удалиться в совещательную комнату, перед домом, где заседал суд, собралась большая толпа. Она шумела, она настаивала: «Расстрелять!» Вывели подсудимых, толпа заклокотала… Я понял, что широкоизвестное литературное выражение «На лице был написан ужас» отнюдь не эффектный литературный оборот: на лицах подсудимых был действительно написан ужас. Первый раз в жизни они поняли, что это такое — «разбираться не морально, а физически». «Назад! — остановил толпу лейтенант милиции. И в наступившей тишине яростно выдохнул: — Это же дети, дети…» И хотя самосуд неприемлем, дик, независимо от возраста его жертв, это пронзительное, это ранящее «дети!» подействовало на бурлящую толпу, как мощный удар электрического тока. Да, это были дети — ровесники юного города…
Город думал. Думали судьи, они на утро должны были решить участь подсудимых в совещательной комнате. Думали подсудимые, ожидая с понятным острым волнением решения собственной участи, думали родители. Думали все.
Люди думали и делали различные выводы. Виктор Мишутин написал Пантелеевой письмо о собственной вине и о том, что теперь, после пережитого, он будет иначе жить, иначе относиться к людям.
А брат Лиды Медведевой, студент Института вычислительной техники, подошел к прокурору на лестнице суда, после того как был объявлен суровый приговор, и заявил: «Ну вот, теперь вашу потерпевшую так изобьют, как никогда не били, и никто никогда не узнает кто». Это была серьезная и дерзкая угроза, и она, конечно, вызвала тревогу, которая уменьшилась лишь тем, что теперь появилась надежда: если рядом будут Мишутин и его товарищи, никто не посмеет тронуть и пальцем.
Через две недели я поехал к Медведевой и Говоровой. (Суд определил им меру наказания: несколько лет лишения свободы.)
Человек в заключении, особенно если это почти ребенок, не может вызывать чувства сострадания… Мы говорили о школе, о книгах, о музыке, о любви, о жизни…
Медведева была строга, скромна, тиха; в Говоровой уже не чувствовалось того страшного напряжения, которое было в ней и во время суда, и до него, и, наверное, жило давно, и искало постоянно острой разрядки…
Я кончаю повествование об этом деле… Оно, кажется мне, разрушает некоторые устоявшиеся уже до степени окаменения стереотипы. Назову три из них.
Стереотип номер один. «Трудные» подростки вырастают в неблагополучных семьях.
