Машина снов

— Я хочу умереть на руках христианина…

— Кто? Кто, Костас?!

Костас замолчал, набираясь сил, потом часто задышал, словно боги прокачивали меха в его измученном теле, стараясь вызвать жизненное тепло, и проговорил:

— Это ты. Ты убил нас, Марко. Ты убил Йоханнеса, тех охранников, которые принесли нам вино и еду… и ты убил меня.

— Ты выживешь…

— Молчи! Молчи, Марко… я ни в чём не виню тебя, брат мой, — перебил его Костас, касаясь губ Марка коричневой, в кровавых разводах рукой. — Я не выживу, я протянул так долго только за счёт лекарства, которое мне дал твой друг-нехристь… и за счёт страха перед Безносой… Я должен тебе сказать…

— Я ничего не помню… — сказал Марко, прикрыв глаза рукой, словно силясь что-то вспомнить. — Как я это сделал?

— Ты вошёл как тень, голый по пояс… с обнажённым клинком в руке… Мы обрадовались твоему приходу, хоть ты и выглядел странно, и позвали тебя к столу, но ты только стоял молча. Глаза у тебя были закрыты, а на веках написаны какие-то дьявольские письмена. Твой друг- еретик так охмурил тебя своими чертовскими речами, так околдовал тебя…

— Я не верю…

— Верь, Марко! Этот антихрист сгубил твою бессмертную душу и нас погубил… — Костас истово крестился, плача навзрыд. Каждое движение причиняло ему боль, но он продолжал накладывать животворящий крест. — Не надо нам было ехать в этот чёртов Катай, страну дьявола…

— Шераб Тсеринг тоже мёртв. Его отравили, — глухо сказал Марко.

— Как это? — казалось, Костас не мог поверить. Он внимательно взглянул на Марка и притянул его ближе. С губ сочилась розовая пена. Тяжело пахло гнойными ранами.

— Тот, кто хотел смерти всем нам, убил и его тоже.

— Значит, не он околдовал тебя?

— А как меня околдовали?

— Не знаю… Ты… Ты вроде бы спал. Но двигался быстро… так быстро, что Йоханнес умер, ничего не поняв. Я уполз под половицы, туда, где мы хранили ворованное ханское вино, и ты не стал меня искать. Марко!

— Что, друг мой? — Марко вглядывался в губы грека, который силился произнести что-то важное. Костас уходил. Он хрипел всё сильнее, и глаза его всё более мутнели.

— Сломай машину… Или сделай ещё одну… эта чёртова машина — страшное оружие, если она делает такое с людьми… Поклянись, что эта чёртова машина… будет не только у язычников… Или всем — или никому. Мне так больно… так холодно… Прости меня, друг, и я прощаю… помолись…

Костас умер, не договорив. Марко сидел на полу, раскачиваясь и прижимая к груди голову мертвеца. Он целовал его всё ещё горячий лоб и шептал: «Упокой, Господь, душу грешную раба Божия Костаса — плотника». Марко шептал эту скороговорку, пока слова не слились в непрерывный шелест, постепенно утихший в полусумраке покоев. Глаза его были сухи, и лишь порой из груди слышалось тоненькое хрипение, чуть напоминавшее стон ребёнка, которому снится страшный сон. Таким его и нашёл дежурный сотник, почуявший неладное и заглянувший проверить, как там живётся ханскому любимцу после всех событий этой недели.

— Воистину говорят, что воин учится искусству боя до конца жизни, мой мальчик, — проговорил Хубилай, присаживаясь на корточки рядом с телом Костаса.

Марко лежал на кровати. На столике рядом дымилась чашка горячего целебного чая, принесённого стареньким доктором У Гуань- ци. Сухонький улыбчивый доктор перед уходом оставил Хоахчин подробные инструкции, и теперь Марко мучался от жара, настойчиво укутанный в множество одеял.

— Что мы видим? Вот лежит тело, — сказал Хубилай, показывая на уже обмытое и приготовленное к облачению в погребальные одежды тело Костаса. — Как видно, грек сильно изрублен. Ты, мой мальчик, по неизвестным мне причинам, утверждаешь, что всё это натворил ты сам. Будучи околдованным. Доктор У нашел, что ты сильно истощён. Возможно, что твои слова — просто бред, вызванный недавними видениями. В конце концов, ты только что прошёл через страшную битву, и только Бог знает, какой ужас тебе пришлось пережить.

— Повелитель… — прохрипел Марко и закашлялся. Хоахчин немедленно подпёрла его губы чашкой с травяным бульоном так, что хочешь не хочешь, да выпьешь.

— Посмотри на раны, мой мальчик. Внимательно посмотри. Глазами воина. Грек изрублен. Это сделано не твоим мечом. Это либо татарская сабля, либо катайский палаш. Но не меч, во всяком случае, не твой меч. Даже тот нухур, которого ты разрубил тогда до пояса, помнишь? Это скорее был разрез, чем проруб, совсем другой рисунок раны. Ты недостаточно уверенно владеешь оружием, которое наносит такие повреждения, как на теле грека.

— Но Костас сказал, что когда я вошел, то держал в руках обнажённый меч…

— На каком языке он это сказал? Он сказал «цзянь»? Он сказал, что в руках ты держал именно прямой длинный меч, который я тебе подарил?

— Я не помню языка…

— Если бы ты решился их убить — а в комнате всё-таки находилось семь человек, — ты бы делал то, что привык делать. Никто не станет рисковать в бою с семерыми противниками, пятеро из которых — профессиональные солдаты. Ты бы больше колол, чем рубил.

— Но я…

— Значит, это был не ты. Грек солгал.

— Христианин? В момент смерти? Своему почти племяннику? Кубла-хан, простите, но то, что вы