Машина снов

— Я очень ценю вашу теплоту, Кубла-хан, и благодарен вам за участие в моей судьбе. Но я… кажусь себе таким ничтожно малым…

— Ты не понимаешь одной удивительной вещи, мой мальчик. Я — правитель вселенной, самый богатый и сильный властелин Суши. Ты — сын посланника римского понтифика и славной Венеции. Но вполне может оказаться, что всё это не так. Совсем не так… И мы… не те, кем привыкли себя считать…

— То есть?

— Мы вполне можем оказаться теми, кто снится кому-то ещё. Мы сами можем оказаться чужим сном.

— Но ведь этого не может быть!

— А почему, мой мальчик? Потому что мир такой… такой твёрдый? Такой неподвижный? Почему ты боишься предположить, Марко, что на самом деле всё это — сон? Что если на самом деле, далеко, за холодным морем, в толще времени, юный поэт с молочно-белой кожей и узкими от опиума зрачками во сне шепчет моё имя на своём языке, вызывая меня тем самым к жизни? Может, я всего лишь его сон? Может быть, где-то в тени виноградных листьев, близ руин, оставшихся после гибели Рима, твой соотечественник в уютном кресле грезит, что юный Марко и старый Кубла-хан, говоря о пятидесяти городах мира, на самом деле говорят о единственном сердце всех городов — Венеции? Может, где-то в улусе Джучи, после того, как моя Империя ушла в небытие вслед за Египтом, Римом, Индией, династией Сун, на развалинах другой страны, в серой дымке морозного утра, кому-то снится, как мы сидим подле этого осетрового пруда, говоря о снах?

— Но мы ведь… Вот они — мы! Мы сидим здесь, глядя на вечных осетров, в сердце несокрушимой крепости, самой большой твердыни Суши, во дворце величайшего правителя земли…

Вдруг Хубилай зашёлся в кашле, его лицо побагровело, богдыхан, задыхаясь, согнулся, опёрся на камень, по сведённому судорогой лицу потекли слёзы, кашель не унимался, перешёл в шипение, Хубилай рухнул на колени, звякнули стальные пластины на могучей груди. Марко, не помня себя от ужаса, хлопнул в ладони, закричал, подбежали нойоны… Через минуту Хубилай уже сидел в кресле, тяжело дыша. В середине жёлтой ладони, в лужице слюны, плавала маленькая рыбья косточка. Хубилай засмеялся, с трудом подцепил её куцапыми толстыми пальцами и показал Марку.

— Вот она — цена могущества, мой мальчик, — с удовольствием засмеялся Хубилай. — Видишь? Маленькая косточка, застрявшая меж зубов, а потом в нужный момент выскользнувшая прямо в горло. Где были все те войска, мои нойоны, где мои стенобитные машины и орудия, плюющие огнём? Где были армии мудрых лекарей? Где ласковые девушки с умными глазами? Всё это обрело свою цену в один момент!

— Это ведь случайность, — прошептал Марко.

— Такая случайность и есть цена всех империй. Вокруг нас нет ничего прочного, мой мальчик! Чем ближе дыхание смерти, чем сильнее скрипят твои кости, чем слабее видят твои глаза, тем яснее ты видишь, что всё вокруг — чередование снов. Иногда приятных, а иногда — ужасных.

Хубилай тяжело поднялся с застонавшего кресла и, махнув на прощание рукой, пошёл прочь по кривой, мощёной камнем тропинке в сопровождении сумрачного Ичи-мергена, начальника ночной стражи.

— Да, совсем забыл тебе сказать, — вдруг произнёс хан без улыбки, обернувшись через плечо поддерживавшего его Ичи-мергена. — Завтра ты едешь в государство Мянь, к востоку от Индии. Тамошняя столица, богатый город Паган, ещё не стала нашим данником. Поедешь осторожно. До границы с Аннамом тебя проводят нойоны моего сына Тогана Дальше поедешь с малым числом людей, под видом купца. Товары бери с собой любые. Когда вернёшься, расскажи подробно о путях торговых на Бхамо и в долину Иравади. Отец передаст тебе разрешительную золотую пайцзу. В Аннаме оставишь её, пойдёшь дальше как сын посланника венецианского. Прощай.

Хубилай отвернулся, постоял молча. Потом медленно пошёл, не отвечая Ичи-мергену, громким шёпотом спрашивавшего хана о чём-то на незнакомом Марку языке.

Морда осетра, белёсая снизу, поросла сверху зелёным налётом, пугающе напоминающим мох. Наверное, он помнил ещё Первого императора Ши Хуанди. Гигантская рыба величаво повернулась на бок и ушла вглубь нефритовой водяной толщи, оставив меж съёжившихся от холода растений тёмную тропинку. Маленькие льдинки закружились и замерли меж листов лилий отражением Млечного пути. Марко вытер руку о полотенце и жестом отослал раба, уносящего остатки вечерней трапезы. Тихо вокруг. Чёрное покрывало неба было ясным, сквозь небесные прорехи светили белые слепящие звёзды, чистые, как новая рубаха. Влажный ветерок коснулся волос, пробежал по воде, скрылся среди деревьев, вернулся небесным играющим котёнком, намёком на скорую весну, качнул колокольцы над Цветочным павильоном и растворился в наползающей вечерней дымке. Теплело. Пэй Пэй всё ещё не было. Ночью она не приходила. Думал, заболела, но Хоахчин сказала, что здорова. С утра передал ей письмо, но ответа не получил ни в полдень, ни вечером.

Сзади раздалось тяжёлое сопение рабов. Марко обернулся. Знакомый шёлковый паланкин Пэй Пэй был укрыт шерстяной полостью от влажного ветра. Тонкая рука робко пробежала по занавескам и снова спряталась в шёлковой пещере.

— Пэй Пэй! — вскрикнул Марко, попытавшись распахнуть тонкий муслиновый полог. Рука Пэй Пэй появилась в просвете штор и нежно, но непреклонно остановила его.

— Утром вы уезжаете, господин. Лучше вам провести этот вечер возле отца. Вы не виделись уже несколько недель. До страны Мянь путь неблизкий. Прощайте, — и паланкин тронулся.

— Дай мне проститься с тобой, Пэй Пэй! — сказал Марко, дёрнув на себя коромыслице, поддерживавшее рукоятку паланкина. Рабы остановились.

Лицо Пэй Пэй, непривычно серьёзное, даже строгое, совсем без обычного грима, выглянуло из сумерек паланкина.

— Я не хочу с тобой прощаться, Марко, — сказала она. — Я не могу больше прощаться.

Паланкин вновь тронулся, рабы ритмично засопели, жёлтые фонари в их руках качнулись под порывом ветра и поплыли вдаль в вечернем воздухе.

Через многие месяцы Марко вернулся в Канбалу. Дочерна загорелый и сильно похудевший, он стал казаться выше и взрослее. Ещё он отпустил тёмные усы, которыми втайне очень гордился. Они делали его исхудавшее лицо ещё более узким, похожим на лезвие. Синие глаза сильно посветлели, словно выцвели в джунглях Аннама, брови опустились, между ними обозначилась лёгкая борозда, словно намёк на мужскую суровость, которую ему пришлось взрастить в себе за полгода и несколько тысяч ли пути. Поперёк левой