– Сунем под китовый фонтан! – подхватил Белый.
Китопасы как раз проходили мимо «Бон-тона», когда заунывная мелодия, выводимая хориолой, неожиданно пресеклась. Зато вынеслись на улицу звуки потасовки – загремела роняемая мебель, зазвенела расколачиваемая посуда, кто-то закричал, а в следующую секунду высокий, сухопарый мужчина в изгвазданном комбинезоне спиной распахнул «крылья летучей мыши» и буквально вылетел вон, упал и перекувыркнулся. Следом заведение покинул рассерженный Тугарин-Змей. Его удерживала за локоть Марина, переодетая в джинсы и кокетливую блузку, еще пуще выделявшую ее прелести и красы.
– Хватит, Илья! – кричала девушка, тормозя обеими ногами. – Да стой же ты, китяра ревнивый!
– Никто не смеет! – прорычал Харин. – Тебя обзывать!
– Все, все! – Марина повисла на великане. – Он больше не будет! Он был дурак пьяный, а теперь ты ему сделал внушение… Пойдем, Илья! Ну?
Тугарин-Змей остановился, потоптался, ворча, и послушно развернулся.
– Вот и молодец! Пошли, пошли… – И врачиня утянула китопаса обратно в салун. Сразу же заиграла хориола, встречая парочку бравурным маршем.
Браун удивился даже – он не испытывал обычной ревности, а уж о тоске с отчаянием и вовсе речи не было. Он прекрасно помнил, как еще вчера Марина извивалась под ним, вскрикивая от удовольствия и требуя: «Еще… Еще! О-о-о…» Даже нежный запах ее духов не забылся, даже горьковатый вкус атласной кожи ее грудей – там, где их сперва лизнуло море, а потом уже язык… Неужто излечился от несчастной любви? Да и была ли та любовь? Или он опростился? Вот что океан животворящий делает!
– Да-а… – протянул Тимофей, сохраняя лицо. – Не буду я к Марине приставать, очень это нездоровое занятие…
Рыжий хмыкнул и склонился над поверженным, подававшим первые признаки жизни.
– Это Орландо, – опознал он обидчика врачини, – со станции Обход. Тут они, рядом, сразу за полосой…
Орландо замычал, разлепил глаза и выдал витиеватую словесную конструкцию, в которой «mother- fucker» сочетался с отборными русскими выражениями. Перегар поднялся удушливой волной.
– Лучше бы тебе заткнуться, Ландо!
– Надо меньше пить, – сделал мудрый вывод Шурик Белый.
– Ну, все, отбой, – распорядился сегундо. – Учтите, Шурики, подниму с рассветом!
– Мы прониклись!
Боровиц хмыкнул только, выражая глубокое сомнение, и поманил Тимофея за собой.
– Жить будешь в «Гранд-отеле», третья комната. Занимай свободную кровать, и баиньки.
Убеждать Станисласа, как Шурики, в своей дисциплинированности Тимофей не стал – его организм давно уже мечтал залечь и не подниматься. И вскоре мечты начали сбываться.
Правда, сразу заснуть не получилось – взбудораженный мозг не давал телу команду «отбой». Брауну постоянно вспоминался Виктор – Виктор в рубке, на спине кита, на берегу…
Часа в два ночи Тимофей проснулся в поту, его мучили кошмары – удивительно яркие картины недавнего убийства. Тошнотворный запах крови лез в нос, оглушали крики и хрипы, хотя Заика Вайсс умер молча, да и в толпе не нашлось слабонервных.
Встав, Браун умылся холодной водой и подошел к окну, круглому, как иллюминатор. Раздраил его и впустил в комнату свежий морской воздух. С улицы на потолок прыгали цветные «зайчики» – отражения больших экранов уличного информатора. С экрана вещал сам Генеральный Руководитель проекта ТОЗО, Отто Васильевич Фогель, метко прозванный Акулой Фогелем. Акула – весь из костей и железных мускулов, с большим носом и широким ртом, сутуловатый, с могучей впалой грудью и длинными руками, – давал интервью спецкору Мировой Сети:
– Эксперимент удался, – говорил он с напором, – мы сумели решить фундаментальную социальную проблему праздности, возникшую более четверти века назад, когда труд перестал быть общественной необходимостью. ТОЗО дала неработающим то, в чем они остро нуждались, – большой фронт работ. Никто из переселенцев не преодолевает искусственные трудности – в океане достаточно вполне натуральных тягот. Океанцы пасут китов, разводят рыбу, собирают планктон и водоросли. Они добывают железо- марганцевые конкреции, сульфидные отложения «черных курильщиков» и корковые руды с гайотов[22]. Они строят батиполисы и хабитаты, ИТО и СПО, перерабатывающие комбинаты и мезоядерные станции. Все они заняты делом и весьма этим довольны.
Спецкор, высокий худой парень с длинным печальным лицом и грустными глазами старой гончей, робко задал вопрос:
– А какие, по вашему мнению, ближайшие перспективы у ТОЗО?
Генрук кивнул большим носом и сказал внушительно:
– Тихий океан осваивается строго по проекту. Мы будем планомерно расширять свое присутствие, вовлекать в процесс освоения все новые и новые акватории. Спору нет, мы испытываем серьезное сопротивление преступных элементов, но заявляю с полной ответственностью – закон будет утвержден повсюду, а бойцы нашей Океанской охраны ликвидируют все преступные группы и бандформирования. У меня есть мечта – лет через тридцать превратить Океанскую охрану в сугубо мирную организацию…
Тимофей Браун поморщился, затворяя окно. Интервью было так театрально, так похоже на выступление художественной самодеятельности, что вызывало раздражение и рвотный рефлекс. Эти картинные позы, этот площадный пафос… Тьфу!
Сихали снова залег. До утра.
Глава 4. Гуртовка
Удивительно, как прихотлив разум и нетребователен инстинкт. Животное может спать урывками, покидая лёжку хоть в ясный полдень, хоть в темную полночь. Хищник или травоядное удовольствуются тем спальным местом, какое найдут, будь то трава, песок или голый камень.
А вот человеку разумному, изнеженному хомо сапиенсу, подавай непременно мягкое ложе и чтобы тишина вокруг стояла, мухи с комарами не кусали, а холодный дождь пусть барабанит по крыше, но никак не по твоей собственной стынущей шкуре. Сапиенсу уют нужен и покой и чтобы поспать вволю. Восемь часов, как минимум. Ну ладно, семь. Только чтоб не вставать рано!
Хомо сапиенс может явиться домой в четвертом часу ночи после ха-арошей вечеринки и завалиться спать. Воспрянет ото сна ближе к полудню, провалявшись семь часов, и будет думать, что жизнь удалась. Однако уложи его в десять и подними в шесть утра – хныкать начнет и брыкаться, ибо кто ж в такую рань встает?! Разве что «жаворонки». Но Тимофей относил себя к «совам»…
Боровиц поднял всех ровно в пять. Шурики, залегшие после полуночи, ныли и жаловались, Арманто сыпал просто «оленями» и «оленями безрогими», Харин хмуро сопел, обувая свои ножищи в здоровенные сапожищи, одна Наталья была свеженькой и бодрой – девушка священнодействовала вокруг кофеварки, злобно шипевшей и плюющейся кипятком.
А Наташины китопасы все подходили и подходили – Токаши Ашизава, плотный бритоголовый японец в голубых очках. Сухощавый и светловолосый, не по годам суровый Самоа Дженкинс. Коричневый молодой человек великолепного сложения – Джамил Керимов. Плечистый парень лет тридцати с крепкой шеей и смуглой кожей – Тераи Матеата. Широкий, сутулый, угрюмый Лёва Вальцев. И еще, и еще… Все быстроглазые, с четкими, выверенными движениями, жесткие, у всех по бласту, а то и по два – к нам не подходи! Двадцать восемь человек работали на «Летящей Эн», и ни одного лодыря, труса или вруна среди них не числилось – такие тут просто не выживали. Эволюция!
А потом из кухни выплыла Ханичэйл Боровиц – высокая и дородная, с несколькими подбородками и пухлыми красными руками. Углядев Тимофея, она решительно заявила, что ее следует называть «тетей Хани».
– Как тебя зовут? – энергично спросила Ханичэйл.
– Тимофей.
– А фамилия?
– Браун.
– Прозвище есть?
– Сихали. Вроде бы…
– Сколько тебе лет?