внешностью и красивыми ногами, которые она умела показывать, создало ей репутацию самой модной женщины в северной столице.
Эта «самая модная женщина», несмотря на третий час дня, только что изволила встать, напиться кофе и бегло просмотреть газетные рецензии о вчерашней премьере в своем театре.
Вышколенная горничная, с утра затянутая в корсет и гладкое черное платье, — не в пример своей барыне, чуть ли не до самого вечера, до того, как надо ехать в театр, не выходившей из кружевного капота, — протянула Искрицкой на подносе визитную карточку.
— «Илиодор Илиодорович Обрыдленко, адмирал», — прочла вслух Искрицкая и швырнув карточку на стол, спросила горничную. — Что ему нужно?
— По делу, говорит, приехал.
— По делу? Какие у нас могут быть дела? Во всяком случае, нельзя не принять старикашки, хотя и с «молнией» на погонах, но все же с тремя орлами… Просите в гостиную.
— Я уже попросила.
Искрицкая знала Обрыдленку. Знала в лицо. Этот адмирал «на покое», несмотря на свои преклонные годы, являл энергию необыкновенную. Везде и всюду можно было увидеть этот несвежий морской сюртук в лрденах — в кинематографе, в театре, фарсе, балете и у тех скороспелых выскочек, что, не имея возможности украшать свои обеды и ужины настоящими сановниками, которые к ним не пойдут, пробавляются «маргариновыми» высокопревосходительствами.
Свадебный адмирал любил хорошо поесть, выпить на чужой счет и весьма охотно шел туда, где его ждали тонкий обед и старый дорогой коньяк.
В последнее время он состоял при особе Мисаила Григорьевича Айзенштадта, исполняя обязанность личного секретаря по самым разнообразным поручениям этого шедшего в гору банкира. Что же касается Айзенштадта, ему было лестно держать на побегушках адмирала. Как-никак эти черные орлы производили впечатление…
Искрицкая, довольно крупная и в то же время весьма пропорционально сложенная блондинка, — эта красивость и верность линий помогала ей в танцах, — вышла в гостиную. Здесь так была скучена дорогая мебель, так все было забаррикадировано экранами, трельяжами, ширмочками, гигантскими корзинами искусственных и живых цветов, что хозяйка не сразу углядела своего раннего — для Искрицкой это было рано — визитера.
Мышиным жеребчиком разлетелся Обрыдленко к ручке примадонны. Искрицкая на нежной холеной коже, пропитанной духами, ощутила холод вставных зубов и мякоть старческих фиолетовых губ.
— Довольно, довольно!
Пришлось выдернуть руку.
— Садитесь, адмирал. Чем я обязана?
Адмирал опустился в кресло, снял пенсне и, протирая стекла платком, смотрел на Искрицкую маленькими косоватыми, близорукими, напоминающими медвежьи, глазками.
— Я поклонник вашего несравненного таланта. У вас все — голос, игра, изящество, вкус… Одним словом, вы — опереточное совершенство…
— Благодарю вас, адмирал, вы очень любезны. Я польщена, — иронически улыбаясь, играя кончиком туфельки, молвила примадонна.
Шаловливая туфелька вместе с ажурным чулком, туго обтягивавшим ножку с высоким подъемом и тонкой сухощавой щиколоткой, овладела вниманием адмирала.
Он распустил губы, пожевал, погладил бороду.
— Милый адмирал, у меня свободных минут десять, не больше. Через десять минут явится мой парикмахер. В чем заключается это важное дело?
— Вы позволите говорить прямо?
— Конечно, мы с вами не дипломаты. Опереточная артистка и морской волк… Нам незачем изощряться в казуистике.
— В таком случае я, как говорят французы, возьму быка за рога.
— Возьмите, возьмите, я слушаю.
— Вам знакомо имя Айзенштадта, Мисаила Григорьевича Айзенштадта?
— Ах, этот, — усмехнулась Искрицкая, — кто же его не знает? Ну-с, дальше?
— Я, изволите ли видеть, явился к вам, уважаемая Надежда Фабиановна, от его имени, от Мисаила Григорьевича, с довольно щекотливым поручением…
— Раз вопрос касается Айзенштадта, и к тому же еще это вопрос щекотливый, мне кажется, всего удобнее было бы самому Айзенштадту пожаловать, не прибегая к посторонней помощи…
— Но Мисаил Григорьевич так занят, так адски занят…
— А у вас так адски много свободного времени? Хорошо, к делу, я слушаю, — подгоняла Искрицкая, теряя всякое терпение. Да и действительно парикмахер должен быть с минуты на минуту. А месье Поль нарасхват, ценит свое время и не любит ждать.
Адмирал кашлянул для храбрости.
— Мисаил Григорьевич предлагает вам две тысячи рублей в месяц с условием, чтобы вы разок-другой в неделю, впрочем, можно и меньше, можно раз только, показывались вместе с ним в экипаже, в театрах, на скачках, в ресторанах.
— Но ведь я же занята, у меня есть «друг» — Корещенко…
— Это ничего не значит, уважаемая Надежда Фабиановна. Ничего не значит! На права счастливого друга вашего никто не посягает. Мисаил Григорьевич примерный супруг, обожает свою Сильфиду Аполлоновну, и… вы меня понимаете? Ему нужно ваше общество, и только общество… Больше ничего…
— Понимаю, адмирал, ему нужна моя «фирма», и он оценил эту фирму в две тысячи рублей. Мало… хочу три!
— Три? — подумал адмирал, жуя губами. — Я думаю, он согласится. Кстати, еще один вопрос: а ваш друг, господин Корещенко, ничего не будет иметь против? Мисаил Григорьевич поручил мне выяснить именно этот вопрос. Он человек щепетильный, избегает всяких скандалов. Я могу его успокоить с этой стороны?
— Можете, вполне можете! До свидания, адмирал, пусть ваш патрон заедет ко мне, и мы поговорим лично. Да, еще вопрос, не относящийся к нашему «делу». Скажите, будет у нас война? Атмосфера довольно тревожная, сгустившаяся. Будет война?
— Ничего не могу вам сказать, Надежда Фабиановна. Может быть, будет, а может быть, и так обойдется, — равнодушно ответил адмирал.
— Может быть, нет, может быть, да, это всякий скажет… А я думала, вы знаете больше нас, простых смертных…
Адмирал припал к ее руке. Но Искрицкая ловко выдернула ее, и губы его по инерции чмокнули воздух.
20. ПЕРВЫЕ РАСКАТЫ
А там, на берегах Дуная и Савы, разыгрывались события с быстротой головокружительной.
Вслед за неслыханной в дипломатических летописях по своей дерзости нотою, предъявленной австрийцами сербской владе (правительству), новый удар — скоропостижная кончина русского посланника Гартвига.
Гартвиг, плечистый, бородатый крепыш, так мало напоминающий шаблонный тип дипломата и в то же время настоящий дипломат, не беспочвенный хлыщ, а патриот с великой душой, волновался, мучился, наблюдая страстную жажду пестрого габсбургского спрута покончить раз навсегда с упрямым и колючим сербским ежом.
Гартвиг поехал к австро-венгерскому посланнику барону Гизлю, все еще надеясь предотвратить катастрофу, могущую повлечь за собой целый ряд катастроф.
