мой, что нас всех ожидает…
4. НА ПРИЕМЕ У САНОВНИКА
Леонид Евгеньевич Арканцев, молодой, в гору идущий сановник, принимал по четвергам от трех до пяти.
Обыкновенно в это время в большой, желтой, с гармонично бьющим старинным, шкафчиком, часами, приемной собиралось много дам, генералов, иностранцев и видных, раскормленных; всякого возраста мужчин в блестящих придворных мундирах.
В этой с казенным убранством и с портретами Высоких Особ на стенах комнате не бывало скромных и бедных просителей, как в других министерствах. Наоборот, все сплошь отменная публика, та, что принято называть шикарной.
Дверь из приемной в кабинет Леонида Евгеньевича охранялась длинным, белесоватым, аршин проглотившим курьером с громадной золотой медалью на шее. Бесстрастно, с неподвижным лицом открывал и закрывал он, впуская и выпуская, заветную белую дверь.
И видно было, что эта несложная, в пору механической кукле, работа, из месяца в месяц, из года в год, ему осточертела. Но кругленькое жалованье, квартира, наградные к Рождеству и Пасхе, чаевых — тьма-тьмущая, А открывать и закрывать ведущую в кабинет сановника дверь, право, уж не так трудно.
Глаза курьера, такие же бесцветные, как и он сам, успели наметаться. Окинув беглым взглядом чающих приема, он безошибочно угадывал наперед, сколько минут, иногда и секунд, — потому что некоторые, словно ошпаренные, вылетали из кабинета, едва успев войти в него, — пробудет с глазу на глаз с Арканцевым то или другое лицо.
И когда шкафчик-часы пробили с чистым, мелодичным, напоминающим барскую усадьбу звоном четыре, и с последним ударом, — это вышло, конечно, случайно, — появилась в приемной молодая, высокая, немного полная красавица, вся в черном и с глубокой какой-то растерянной печалью в громадных синих глазах, курьер подумал:
«Этой на две минуты, по крайней мере, хватит»…
К желтой комнате примыкал крохотный кабинетик секретаря. Пожилой человек и сам уже действительный статский, секретарь, с повадкою опытного, бюрократического режиссера, мягко, дипломатически руководил приливом и отливом.
У него был длинный список фамилий. По возможности соблюдалась очередь. Но некоторых Леонид Евгеньевич принимал и вне очереди.
Случалось, что какой-нибудь шталмейстер в жгутах, одетый в духе времени на военный лад, начинал сопеть, нервно шагая между диванами и креслами.
Секретарь, подкатившись, мягко и вкрадчиво говорил:
— Ваше превосходительство, еще самое большое — десять-пятнадцать минут. До вас — вот изволите видеть — всего шесть человек осталось… Леонид Евгеньевич «спустит» их живо.
Шталмейстер не сопел больше, уже спокойно ждал своей очереди.
С нетерпеливыми дамами секретарю приходилось гораздо труднее, но и дамы становились ручными под его обволакивающей, немного сладенькой, немного приторной манерою обхождения.
Секретарь был психолог, не хуже белесоватого курьера. Увидев эту с монашеской скромностью одетую женщину с тоскою в синих глазах, он, по всему ее облику сообразив, какого она круга, подлетел, расшаркался.
— Изволили записаться?
— Нет, я не записывалась.
— Разумеется, это, в конце концов, несущественно, я могу доложить и вне очереди. Как прикажете доложить?
— Басакина, Варвара Дмитриевна Басакина.
Лицо секретаря изобразило самое живейшее удовольствие.
— Княгиня Басакина?
— Княжна…
— Ваше сиятельство, я сию же минуту доложу Леониду Евгеньевичу. Вот только выйдет граф Сантуринский.
Граф Сантуринский, полный, внушительный, с анненской звездою, выплыл из кабинета. Еще перед закрытой дверью он «сделал» себе довольную, счастливую улыбку, чтобы все в приемной увидели и поняли, как благосклонно беседовал с ним, графом Сантуринский, Леонид Евгеньевич Арканцев. На самом деле короткая двухминутная беседа не отличалась особенной благосклонностью.
Секретарь юркнул в кабинет и вернулся к Басакиной с виноватым лицом:
— Леонид Евгеньевич покорнейше просит ваше сиятельство обождать. Необходимо спешно отпустить кое-кого. Леонид Евгеньевич очень, очень извиняется…
На самом деле Арканцев сухо и коротко бросил: «Пусть подождет!»
Минут через двадцать принял он свою кузину, принял скорей к недоумением, чем с родственной теплотою.
Кабинет был громадный. Где-то в далекой глубине затерялся письменный стол. Затерялся, хотя был величиною с биллиард. На первом плане, ближе к дверям, — подобие гостиной. Круглый стол, несколько тяжелых кресел. Здесь и принял Леонид Евгеньевич кузину Басакину. Здесь ой всех принимал.
— Здравствуй, Барб! Откуда, из Рима?
— Да.
— Католичка?
— Да, но видишь, Леня, на это я решилась…
— Не оправдывайся, — перебил Арканцев. — Религиозные убеждения — твое личное дело. Что у тебя ко мне? Говори. Меня ждет еще около восемнадцати человек, а в пять кончается прием.
— Лео, ты так со мной официален…
— Друг мой, ты выбрала самое неподходящее время. Не могу же я болтать с тобой о римских впечатлениях, а между тем ты несомненно привезла с собою много интересного…
— Очень много!
— Вот видишь! И не нашла ничего лучшего, как разлететься ко мне на прием. Чисто по-женски!.. Позвонила бы в телефон, я пригласил бы тебя к себе.
— Это верно. Ты прав, как всегда. Ты и в детстве был таким рассудительным. Надо было позвонить в телефон. Правда: отчего я не позвонила? Ты не сердишься, Лео?
— Я не сержусь. Но, Барб, что с тобой? Ты растерянная какая-то вся.
— Да? Ничего, так, с дороги… пройдет.
— Сегодня приехала?
— Сегодня, через Финляндию.
— Конечно, через Финляндию, других нет путей. Ты мне потом расскажешь, что видела и слышала в Стокгольме.
— Много интересного в Копенгагене.
— Почему в Копенгагене? — ведь ты же ехала, надеюсь, не через Германию, а через Францию?
— Да, да, конечно, с чего это я про Копенгаген? Я же не была там.
Леонид Евгеньевич внимательно всматривался в княжну из-за стекол пенсне близорукими глазами своими.
— У тебя нервы в порядке? Я тебя не узнаю. Вообще ты странная какая-то… Доходили до меня разные слухи, но я не верю, не хочу верить.
— Ах, на меня так много клевещут! Перемена? Да, я переменилась, а вот в тебе — никакой! Все тот же.
Действительно, как будто вчера только видела Басакина своего кузена. Такой же румяный, благообразный, моложавый, в безукоризненной черной визитке и с мягкими, душистыми, скорей темными,
