Степка не ответил. Он толкнул ногой дверь и скрылся в избе. .
Я подождал немного. Может, Степка все-таки выйдет, извинится за свою грубость?
Но Степка не появлялся.
Странный, непонятный парень!
Глава девятая
В РАБСТВЕ У СТЕПКИ. ПУРСЕЙ И ЖУРАВЛИНАЯ ГРУДЬ. НАДПИСИ НА СКАЛЕ
Утром кто-то сильно дернул меня за плечо. Я открыл глаза и увидел Степку. В руках у него был веник.
— Вставай избу подметать, — сурово и решительно сказал он.
Я поискал глазами отца. Но в комнате, кроме меня и Степки, никого не было.
— Вставай, а то дам по затылку, — пообещал Степка, Ну погоди же, я научу тебя, как разговаривать с добровольцем!
Я соскочил с кровати, но тут же рухнул на пол. О, моя бедная, искусанная сибирской лайкой нога!
Степка отступил в сторону и с удивлением смотрел на меня.
— Ты чо? — спросил он.
Я приподнялся. От злости и обиды на глаза набежали горячие слезы.
— «Чо, чо»! Не видишь — собака искусала!
Степка присел на корточки, осторожно развязал прилипший к ране носовой платок.
— Большая собака? — спросил он.
Я не ответил. Какая разница — большая или маленькая. Лучше бы посоветовал, что делать, чем глупые вопросы задавать!
Но Степка лишь смотрел на мою ногу и качал головой.
— Меня тоже собака кусала, — сообщил он. — Двадцать уколов от бешенства дали. Вот в это место…
— Мне никаких уколов не надо, и так заживет.
— А если бешеная?
— Какая она бешеная? Хвостом виляла.
Степка задумался, затем снова покрутил головой и сказал:
— Докторов разве убедишь? Им хоть бешеная, хоть не бешеная, все равно: снимай штаны, и только.
— А если не говорить, что собака? Как будто бы на гвоздь наткнулся.
— Ладно, — согласился Степка. — Одевайся. Я тебя в медицинский пункт отведу. Тут рядом, в палатке.
Идти я почти совсем не мог. Нога распухла и болела так, как будто по ней со всего размаху ударили дубиной. Степка поддерживал меня за руку, а потом наклонился, как при игре в «козла», и сказал:
— Садись на закорки, повезу.
Так и дотащил до самого медицинского пункта.
Доктор был молоденький и, по-моему, не совсем опытный. Он пощупал ногу, взял со стола какую-то книжку, полистал ее и наконец смазал ногу мазью и плотно забинтовал.
А это тебя не собака укусила? — подозрительно спросил он.
— Какие на Падуне собаки! — возразил Степка. — Кошек и то нет.
Доктор поверил и отпустил нас. Промучился я дня три. Но отец так ничего и не заметил. Дома он появлялся вечером, когда я уже лежал в кровати. За время болезни я присмотрелся к Степке и решил, что он не такой уж плохой парень. Степка умел не только мести избу, колоть дрова, но даже мастерски зашивать штаны. Я думаю, что так не смогли бы сделать даже у нас в Москве, в комбинате бытового обслуживания. Степка взял большую иглу, которую почему-то называют «цыганской», вдел в ушко длинную белую нитку и приступил к работе.
— Что же ты белой ниткой черные штаны зашиваешь? — спросил я.
Степка не ответил. Позднее я и сам понял, что поторопился с вопросом и, может быть, даже обидел товарища. Когда на штанине появилась большая белая буква «Г», Степка выгреб из печки горсточку сажи, поплевал на нее и зачернил нитки. Получилось и в самом деле здорово. Правда, потом, когда сажа— вытерлась, мне приходилось еще несколько раз красить букву «Г». Но что поделаешь, если нет других ниток? Ведь здесь тайга, а не Мосторг на улице Горького.
Но вы напрасно думаете, что Степка изменил свои взгляды на мои творческие дела. Едва я снова стал на обе ноги, он тут же всунул мне веник в руки:
— Мети!
Подметанием мое рабство не закончилось. Когда Степка окончательно убедился, что я могу отлично размахивать веником, он заставил меня чистить картошку, мыть посуду и колоть дрова. С дровами было значительно хуже, чем с картошкой. Только замахнешься топором, бревно бряк — и падает.
— Ну и бестолковый! — сердился Степка. — А еще дневник писать хочешь!
За такие слова Степке следовало надавать по затылку, но я не тронул его даже мизинцем. Почему? Москвичам наносят смертельную обиду, а они терпят?! Просто мне и самому хотелось поскорее научиться колоть эти дурацкие дрова. Чем, в конце концов, я хуже Степки! К тому же и одолеть Степку было нелегко. На руках у него были круглые, упругие мускулы. Просто-таки не подходи.
Степка, так же как и его дед, родился и вырос в тайге. Он знал здесь каждый куст, каждое дерево.
Однажды он сказал мне:
— Пойдем к Пурсею.
— Не хочу я ходить к иностранцам. Очень мне нужен твой мистер Пурсей!
— Чудак! Разве Пурсей иностранец? Он сибиряк.
Оказалось, что Пурсей не какой-то там иностранец,
а высокая скала на левом берегу Ангары. На правом берегу поднималась над самой водой вторая скала — Журавлиная грудь. Казалось, скалы смотрят друг на друга и разговаривают:
«Далеко до тебя, сестрица Журавлиная грудь, не дотянешься!»
«Не близко и до тебя, братец Пурсей. Даже обнять нельзя. Поставила нас на разных берегах разлучница Ангара».
Но теперь уже недолго быть в разлуке Пурсею и Журавлиной груди. Отважные добровольцы проложат от одного берега к другому высокую бетонную плотину. Сибирские скалы Пурсей и Журавлиная грудь, как брат и сестра, подадут друг другу руки. Мы забрались на самую вершину Пурсея. Вот это скала! Посмотришь вниз — даже сердце замирает и по спине бегут мурашки. С Пурсея виден как на ладони грозный Падунский порог и заросший кустарником остров Инкей. Остров, конечно, был необитаемый.
— Скоро дед погонит баржу через Падун, — сказал Степка. — Вчера вечером Гаркуша приходил договариваться.
— А зачем он будет ее гонять?
— Цемент из Братска доставить надо. По кишке разве провезешь!— Давай и мы на барже прокатимся.
Степка пожал плечами и сплюнул сквозь зубы.
— «Прокатимся»! Ты думаешь, это в метро — взял билет за десять копеек и катайся хоть до вечера!
— Билет в метро стоит не десять копеек, а пятьдесят, — поправил я Степку.
— Сам знаю, что пятьдесят. Подумаешь, писатель!
При чем же здесь «писатель»? Когда Степка сердился на меня, он всегда называл меня «писателем». Для него это было вроде ругательного слова.
Но скоро я и сам понял, что Падун — это не метро. Мы спустились с Пурсея по узкой каменистой
