гусеничный след.
Аркадий, видимо, был здесь уже давно. Позёмка успела запорошить и темное масляное пятно на дороге, и брошенную в сторону недокуренную папиросу. Чем-то родным, хорошим и в то же время грустным повеяло от этих маленьких примет, оставленных Аркадием.
— Пошли! — прервал наши раздумья Степка.
Нетерпеливо, с яростью взмахнул он палками и помчался вперед.
Мы с Комаром едва догнали вожака.
Километра через три мы снова пересекли дорогу. Здесь та же картина — пропаханная трактором борозда, запорошенные позёмкой следы. Вокруг ни звука, ни шороха. С верхушек сосен, будто сизый дым, струилась на землю снежная пыль.
— Ого-го-го-го! — крикнул Степка.
Голос улетел в глубь тайги, стих и вдруг откликнулся глухим, запоздалым эхом: «…го-го-го!»
Аркадий не отвечал. Видимо, он был где-то далеко.
На третьем или четвертом повороте дороги следы на снегу неожиданно исчезли. Вдоль деревьев бежали вдаль один за другим крутые, зализанные ветром сугробы.
Мы посовещались и повернули обратно. Шли, как раньше, не по дороге, а напрямик, наперерез петлявшей по тайге просеке.
— Теперь Аркадия в два счета найдем, — уверенно сказал Степка.
Начало темнеть. Синяя дымка затянула тайгу. Над черными верхушками сосен задумчиво и строго замерцали звезды. Степка повел нас вдоль широкой лесной пади, поднялся на холм, свернул куда-то вправо и вдруг остановился.
— Погодите, дайте, однако, подумать, — сказал он, вглядываясь в темноту.
— Дорогу забыл? — спросил я.
— Однако, не забыл. Сто раз с дедом тут ходил.
Прошло немного времени, и я понял, что лесной человек Степка заблудился. Он то шел вперед, то поворачивал куда-то в сторону, то вдруг возвращался назад. Мы долго кружили по тайге и в конце концов пришли к тому самому месту, откуда начали свой путь. Меж сосен темнели на снегу старые лыжные следы.
— Однако, сплоховал, — признался Степка. — Пошли направо. Теперь точно знаю.
Степка хотя и «сплоховал», но места эти все-таки знал. Он спустился на дно оврага, поднялся наискосок по склону и, когда вышел на ровное, ткнул рукавицей куда-то в темноту:
— Вот она, просека!
Мы пригляделись и в самом деле увидели просеку. Вдалеке, будто крохотная звездочка, мерцал среди снегов костер.
— Аркадий! Арка-дий! Арка-а-а-ша!— закричали мы и пустились напрямик к таежному огоньку.
— Эге-ге-гей! — донесся до нас радостный, взволнованный голос. — Сюда, рыба-салака!
Проваливаясь в сугробы, навстречу бежал Аркадий.
Мы обнимали Аркадия, заглядывали в его смуглое от копоти и машинного масла лицо, спрашивали:
— Ну, как ты? Ну, что ты?
Аркадий шутливо отбивался от наших ласк:
— Да вы что, братухи, сдурели? Вас же дома повесят, рыба-салака!
Мы не стали расспрашивать Аркадия о его приключениях. Все было ясно и так. Посреди просеки, зарывшись носом в глубокий, спрессованный снег, стоял трактор. Возле костра лежали разобранный подшипник, молоток, ключи, напильники, дымилась черная промасленная пакля. Чинился Аркадий, видимо, уже давно. Снег вокруг костра был обмят, в стороне валялась пустая банка из-под сгущенного молока.
— Тут и дела всего на час осталось, — виновато сказал Аркадий, указывая глазами на подшипник. — Сейчас починю и поедем. Верно, рыба-салака?
Мы подбросили в костер дров, сели в кружок. Пламя побежало по сухим веткам, затрепетало на тихом, едва заметном ветерке. Аркадий поднял подшипник, положил его на колено и вдруг опустил голову и закрыл глаза.
— Аркадий! Аркаша! — испуганно окликнули мы тракториста.
Аркадий не ответил. По его лицу, будто тень, скользнула грустная улыбка. Он приподнял красные веки, посмотрел на нас невидящими глазами и вдруг ровно и легко захрапел.
— Спит! — сказал Степка.
В ту же минуту Аркадий открыл глаза:
— Чего выдумываете? Я не сплю. Это просто так…
Тронулись в путь мы уже в полночь. Трактор то и дело застревал в сугробах. Мы спрыгивали с трактора, расчищали снег лопатой, заталкивали под гусеницы бревна и колючие, смерзшиеся ветки сосен и лиственниц.
Всю ночь кидали мы снег лопатой, таскали бревна. Ладони мои покрылись волдырями. Казалось, еще немного — и я упаду в снег и больше не поднимусь.
Все работали молча. Даже Аркадий не шутил и не подбадривал нас. На тракториста страшно было смотреть. Лицо вытянулось, глаза провалились…
Лишь утром, когда за деревьями показался белый дымок над палаткой лесорубов, Аркадий приободрился. Он застегнул полушубок на все крючки, строго по уставу— на два пальца от правой брови — надел шапку.
— Спасибо, братухи, — тихо сказал он. — Без вас была бы мне форменная труба.
К вечеру этого же дня в поселок лесорубов приехал Гаркуша. Он забрал всех нас и отвез на Падун.
Никто не ругал меня за новый побег — ни отец, ни бабушка. Даже обидно стало: всю дорогу готовился к головомойке, хотел доказывать, защищаться, протестовать, и на тебе — ни слова упрека!
Не успел я как следует обогреться и рассказать отцу и бабушке о своих приключениях, пришел Петр Иович. Под мышкой у него торчал лохматый березовый веник.
— Не обморозился? — спросил он, оглядывая меня, — А Аркадий, однако, мается. Пальцев не разожмет.
— Что с ним? — тихо спросил я.
— Пока ничего. Спиртом растирают…
Петр Иович покурил, начал застегивать полушубок.
— В баню собирайся, — строго сказал он. — Истопили, однако.
Хочешь не хочешь, пришлось одеваться и тащиться за Петром Иовичем на край поселка.
В предбаннике — торжественная тишина. Белые сосновые скамейки, сухие, еще не тронутые ногой резиновые половички. Кроме меня, Петра Иовича, Степки и Комара, в предбаннике никого. Все разговаривают вполголоса, как в театре перед спектаклем.
Петр Иович погнал нас в парную, на самый верхний полок.
— Айдате, выгоняйте мороз! — приказал он.
Наверху — адская жара. Пар обжигает лицо, живот, ноги, мешает дышать. Несколько раз я пытался бежать, но Петр Иович снова гнал на полок.
— Вот я сейчас стегану по распаренному месту!
Спустился я вниз едва живой. Сел на скамейку, бессильно опустил руки; дышал, как рыба, вытащенная на берег. А Степке хоть бы что. Шлепает руками по груди и просит Петра Иовича — нет, не просит, а просто-таки стонет:
— Дед, а дед, сигану я, однако?
Петр Иович отрицательно качает головой. Но по глазам его я вижу — он не против того, чтобы Степка куда-то «сиганул». «Давай, однако, сигай!» — говорят эти добрые, с бескорыстной хитростью глаза.
Петр Иович даже отвернулся и стал глядеть в небольшое, заросшее льдом окно.
Степка, казалось, только этого и ждал. Он подскочил к двери, рывком распахнул ее и «сиганул», как был нагишом, в белый пушистый сугроб.
