Главный врач повернулся и вышел из кабинета.
Глеб и Варя остались одни.
— Пойдем, — толкнул Варю Глеб, — а то сейчас достанется!
Варя отняла руки от лица, и Глеб с изумлением увидел, что глаза у нее совсем сухие. Ни одной слезинки! И в каждом зрачке пляшет веселый, лукавый чертик.
— Не, нам не достанется, — сказала Варя, поглядывая на дверь. — Он добрый...
Врач возвратился. В руках у него были два длинных белых халата и марлевые повязки с тесемками.
Глеб и Варя надели халаты, нацепили на нос повязки и сразу же стали похожи на хирургов, которые вырезают фурункулы и вытаскивают из пяток острые занозы.
— Пойдемте, — сказал врач и повел их по длинному коридору с дверями по обе стороны.
Возле одной такой двери он остановился и пропустил их вперед:
— Вот сюда. Только побыстрее и, пожалуйста, не шумите.
В палате стояли в два ряда кровати, и на них с книжками в руках, с каким-то вязаньем и вообще просто так лежали женщины.
Женщины увидели Глеба и Варю и сразу же заулыбались, а одна наклонилась к своей соседке и шепотом, но так, что все сразу услышали, спросила:
— Это те самые?
И только одна женщина, которая лежала возле самого окошка, не улыбалась. Она прямо и строго смотрела на Варю и перебирала пальцами край белой простыни.
Варя хотела было кинуться к ней с поцелуями, но она на ходу остановила ее глазами.
Это были удивительные глаза — спокойные, добрые и в то же время очень строгие, как глубокая лесная река.
Глебу показалось, будто под этим взглядом Варя стала даже пониже ростом. Ну точь-в-точь как на картинке, которую Глеб видел в книжке Кольки Пухова. Там была нарисована очень воспитанная девочка, а внизу надпись:
Возле кровати стояли две табуретки. Глеб сел рядом с Варей, положил руки на колени. Он чувствовал себя неловко, не знал, как вести себя, что говорить.
Варина мать, как видно, поняла это. Она взяла с тумбочки судок с крупной, огненно-красной клубникой и сказала:
— Ешьте, дети, это папа принес.
Варя посмотрела на судок краем глаза и тут же безошибочно потянула самую спелую и сочную ягоду.
— Ужасно вкусная, — виновато сказала она, прищелкивая языком, — прямо лучше ананасов. Глеб, ты когда-нибудь ел ананасы?
Варя взяла за хвостик еще одну ягодку, поднесла ее к губам и тут же опустила руку. Рот ее удивленно приоткрылся, круглые ямки на щеках вытянулись и потом исчезли совсем.
— Значит, он уже приходил? Значит, он обратно меня обманул?
— Он не обманывал. У него очень важные дела. Ты же знаешь, он повез тетрадку... Эта тетрадка...
— При чем тут тетрадка? Тетрадка тут совсем ни при чем, — горячо и нетерпеливо перебила Варя. — Папа со мной совсем не считается. Ведь правда он не считается?
Мать хотела что-то ответить Варе, но тут произошло непонятное. Губы и подбородок у нее задрожали, а в уголках глаз, под ресницами, блеснули две быстрые слезы. Она прикусила нижнюю губу зубами, но это не помогло, и губы все равно дрожали и дрожали мелкой и очень жалкой дрожью.
— Мама, ты зачем плачешь? — тихо вскрикнула Варя. — Плакать не надо!
Она наклонилась к матери и пальцами вытерла покатившиеся по лицу слезинки.
Мать провела рукой по глазам и первый раз за все время, пока они были в палате, улыбнулась.
— Разве я плачу? Ты что выдумываешь?
Глеб знал, что это не так. Но все же он ответил Вариной матери улыбкой. Глеб очень хотел, чтобы она поверила, будто и в самом деле никто не заметил ее слез.
Но почему же она плакала? Ведь ее никто не обижал.
Как это все получилось? Ага, вот так: они сидели на табуретках, ели клубнику... потом мать сказала про отца и про тетрадку. Неужели эта тетрадка?
Но разве можно так расстраиваться? Ему, например, тоже очень жаль геолога, но ведь он не плачет!
Нельзя же оплакивать каждого, кто умирает на земле! Нет, тут что-то не то...
Смущенные и озабоченные тем, что произошло, Глеб и Варя молча сидели возле кровати и смотрели на мать.
— Ну, что же ты молчишь? — спросила Барина мать.— Расскажи, как там у нас дома.
Варя бросила на Глеба быстрый выразительный взгляд. «Ты зачем тут сидишь? — говорил этот взгляд. — Ты не сиди, ты уходи».
Глеба не надо было долго упрашивать. Он встал и начал прощаться.
Мать взяла Глеба за руку и притянула к себе.
— Глеб, — сказала она, — ты смотри за Варей. Ты же все-таки мужчина. Я тебя очень прошу.
Что-то очень теплое и нежное пробежало по душе Глеба, и ему захотелось тут же дать Вариной матери суровую мужскую клятву:
«Клянусь, буду защищать до последней капли крови. Вот вам моя честная рука».
Глеб не успел высказать эти благородные и возвышенные мысли.
За спиной у него что-то хрюкнуло, кашлянуло, а потом начало смеяться. Даже не смеяться, а громко и нахально похохатывать.
— Варя, ты почему смеешься? — строго и недовольно спросила мать.
Варя зажала рот ладонью, но не удержалась и фыркнула изо всей мочи:
— Я… я... я не смеюсь... Он же не мужчина, я им сама командую.
Путаясь в длинных полах халата и натыкаясь на койки, Глеб пошел прочь из палаты.
Он шел с твердым намерением — дождаться Варю во дворе и там свести с ней короткий, но суровый и справедливый счет.
От реки уже тянуло вечерней прохладой, острыми горьковатыми запахами болотных трав и перегнивших коряжин. Халаты, которые по-прежнему висели на веревке, простелили по двору длинные сизые тени.
К Глебу подошла рыжая собака с белым пятном на хвосте и доверчиво ткнула носом в руку. Видимо, и ей было сейчас грустно, хотелось ласки и человеческого участия.
Глеб все сидел и сидел на лавочке и ждал Варю.
Умерла она там, в конце концов, что ли?
Из приемной вышла похожая на скворца женщина. Посмотрела на Глеба, пожала плечами и начала снимать с веревки халаты.
«А может быть, лучше уйти?— думал Глеб.— Может быть, лучше не связываться?»
Но, прежде чем уйти, он решил просчитать до тысячи.
Раз, два, три, четыре, пять...
Сначала он считал быстро, без запинки, а потом все тише и тише.
Тысяча закончилась, и Глеб начал считать до пятисот, потом до трехсот и, наконец, дошел до десяти.
Раз... два... три...
Тут дверь скрипнула, и Варя появилась на крылечке. Она знала, что Глеб будет бить, но все равно безропотно и покорно шла к нему навстречу.
Остановилась, склонила голову, будто перед казнью, и сказала:
