отважного геолога Ивана Демина.
Георгий Лукич хотел продолжать, но тут все зашумели, захлопали в ладоши.
Сильнее всех хлопали Глеб и Варя.
Все, что случилось с ними в тайге, а может быть, и то, что ждет их впереди, было связано теперь с именем Демина. Они тоже будут такими, как он, — мужественными, смелыми, честными. Они готовы идти вперед хоть сейчас. Им ничего не страшно...
Рядом с Глебом с ребенком на руках стояла Варина мать. Она смотрела на портрет Демина и вытирала платочком заплаканные глаза.
Глебу хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но он не находил слов, чтобы выразить те чувства, которые теснились сейчас у него в душе.
После Георгия Лукича выступил Лука, потом Сережа Ежиков, потом Зина-Зинуля. Они говорили, что будут работать еще лучше и никогда и ни за что не забудут Ивана Демина, который погиб, как солдат, за счастье своей родины.
Ярко светило над тайгой зимнее солнце. Возле Трех Монахов раскатисто и звонко, будто праздничные салюты, бухали взрывы.
Глава семнадцатая
Ночью раздался стук в дверь.
— Кто такой? — спросил Лука, нащупывая в темноте выключатель.
— Я, открой...
В вагон, осыпанный с ног до головы снегом, вошел Георгий Лукич.
Снял с бровей сосульки, посмотрел на Сережу Ежикова и сказал:
— Ну и намело, Лука. Путеукладчик стоит, дороги забросало. Прямо не дай бог... Папиросы у тебя есть?
Георгий Лукич взял у Луки папиросу, закурил и снова посмотрел на Сережу.
Услышав разговор, проснулся Сережа. Открыл сначала левый, потом правый глаз и шумно зевнул.
— Ну и спать охота, просто как из пушки, — сказал он, сбрасывая одеяло. — Снова машины разгружать?
Сережа уже привык к ночным побудкам. Недавно в речку свалился с откоса бульдозер, а вчера и позавчера десятиклассники разгружали машины и прятали бумажные мешки с цементом, чтобы они не расквасились за ночь от снега.
Узнав, в чем дело, Сережа надел свой синий с «молнией» посредине комбинезон и начал не торопясь, по-хозяйски наматывать на ноги портянки.
Глеб знал, что Лука все равно никуда его не пустит, и поэтому даже не встал с кровати.
Лука и Георгий Лукич подождали, пока Сережа оденется, и ушли. Глеб бросил в печь несколько поленьев и снова полез в постель.
За окном бушевала метель. Ветер резко и отрывисто гудел в железной трубе красного вагона. На выщербленный пол лилась из дверцы узкая полоса печного света. Она то угасала, то снова вспыхивала неярким багрово-смуглым огнем. И тогда из темноты выглядывали разные, не видимые раньше предметы — уголок полосатого коврика возле кровати Луки, брошенный кем-то окурок и уже совсем крохотная белая щепочка.
Глеб долго смотрел на эту светящуюся точку. Потом глаза стали слипаться, голова потяжелела, и он уснул.
Утром буран утих.
Глеб позавтракал на скорую руку, взял сумку с учебниками и вышел на крыльцо.
Снегу за ночь намело до самых дверей вагона. Пушистые сугробы накрыли и высокую поленницу дров, и бочки с бензином, и черный замасленный трактор возле «конторы».
Вокруг — ни звука, ни шороха. Наверное, десятиклассники отправились в Ушканью падь, где работали теперь путеукладчик и бульдозеры.
Глеб подумал, что просеку сегодня рубить не будут. Какая тут просека — вон сколько снегу за ночь наворочало. Ни проехать, ни пройти.
И почему это десятиклассникам так не везет?
То одна неприятность, то другая, то третья...
Так и сыплются одна за другой.
Казалось, теперь-то у них все наладилось!
Недавно в газете «Магистраль» напечатали фотографию десятиклассников.
Получились все очень здорово — и Лука, и Сережа Ежиков, и Зинуля.
Глеб тоже хотел сняться вместе со всеми, но фотограф прогнал его, и поэтому на карточке вышли только левое ухо и краешек заячьей шапки.
Но все равно все сразу узнали, что это его ухо.
Варе, конечно, было очень завидно, но она тоже сказала:
— Это, Глеб, твое ухо. У тебя ухо на волнушку похоже.
И вот теперь, после снегопада все полетит вверх тормашками. Десятиклассники не выполнят норму, и Георгий Лукич снова начнет пачкать мелом красную фанерную доску...
Глеб посмотрел еще раз вокруг, вздохнул и начал примерять коротенькие, подбитые оленьей шкурой лыжи.
Таких лыж ни у кого не было — широкие, легкие, быстрые, как ветер.
Скрипнула дверь, и на крылечке «конторы» появилась Варя.
— Глеб, иди сюда, у меня, Глеб, необыкновенная новость! — крикнула Варя.
Но Глебу сейчас было не до новостей. Он наклонился и стал развязывать перепутанные крепления.
У этой девчонки всегда какие-нибудь новости.
Если ее посадить в погреб и погреб запереть железным замком, все равно что-нибудь разнюхает.
Удивленная таким поведением Глеба, Варя стала на лыжи и лихо подкатила к Глебову вагону.
— Ты, Глеб, почему не идешь? У меня, Глеб, новости.
— Знаю я твои новости! — буркнул Глеб. — И без новостей как-нибудь проживу.
— Не, Глеб, ты ничего не знаешь. Папа звонил по телефону директору леспромхоза.
— Ну и что?
— Ничего. Папа говорит: «У нас чепе[2], пришлите нам людей», а директор говорит: «У меня у самого чепе, у меня людей нет. Я сам задыхаюсь». Ты знаешь, Глеб, зря папа отдал Драндулета директору. Такой хорошенький был Драндулетик...
Глеб даже зубами заскрипел от злости.
Балаболка!
Даже смотреть на нее и то противно.
Глеб приладил крепления, взмахнул палками и пошел твердым размашистым шагом прочь.
— Глеб, ты зачем сердишься? — крикнула Варя. — Ты не сердись, Глеб!
Но Глеб пошел еще быстрее. Чш-ш, — шумел под лыжами снег, — чш-ш!
Он долго петлял меж деревьев и выбрался, наконец, на берег реки.
Справа, где кончалась гряда островерхих кедров и начинался редкий березняк, залегла меж снегов Ушканья падь.
Над сугробами виднелась решетчатая стрела путеукладчика, мелькали, будто горошины, крохотные фигурки строителей.
Глеб приложил руку к бровям, стал разыскивать Луку.
Но куда там — разве найдешь среди этих крохотных, абсолютно одинаковых горошин...
За холмами блестели на солнце лопаты. Слышалось глухое, прерывистое урчание. Видимо, рабочие заводили и никак не могли завести замерзший за ночь бульдозер.
