четко.
Скелеты на которых еще сохранились остатки пурпурной одежды лежали рядышком друг с другом. Доктор Хламслив, прижимавший к лицу свой шелковый надушенный платок, как только они вошли в первую комнату, понял, что где-то рядом смерть. Он же первым догадался что на ковре лежат останки Коры и Клариссы Стон. Тит однако не понял, что смотрит на то, что осталось от его тетушек – перед ним лежали скелеты, а скелетов ему никогда раньше не приходилось видеть.
Флэй тоже не сразу признал в пурпурных одеяниях – точнее, в том, что от них осталось, – церемониальную одежду Дома Стонов. Но в том, что перед ними было свидетельство какого-то страшного преступления, не сомневался никто.
Удаленность этих комнат от обжитых частей Замка, два скелета, комнаты с крошечными окошками под самым потолком, уверенность, с которой Щуквол добирался сюда, наличие ключа, который отпирал страшные комнаты, поведение Щуквола после того, как была открыта дверь, – все свидетельствовало о злодеянии, к которому Щуквол был непосредственно причастен. Тит, Флэй и Хламслив не сводили с него глаз, а Щуквол, который совершенно не сомневался в том, что находится в полном одиночестве, вел себя так, что невольно напрашивалась мысль о его безумии. Или, если не о безумии, то по крайней мере крайней эксцентричности, которая граничила с безумием, так что отличить одно от другого было совсем непросто.
Даже сам Хранитель признавался себе, что войдя в страшную комнату, он ведет себя странно. Он вообще мог бы сюда не приходить, но это значило бы противиться своему желанию, а он не любил этого делать – подавленное желание так или иначе требовало какого-то высвобождения. Натура Щуквола не терпела подавленных желаний. При этом он умел держать себя в руках, и этот самоконтроль редко подводил его. И даже сейчас он следил за собой словно со стороны, но прежде всего для того, чтобы не упустить чего-либо. Он был лишь орудием, которым управляли боги – темные, древние боги власти и крови.
Вот у его ног распростерты останки сестер Коры и Клариссы, пурпурная ткань их одежды почти совсем уже разложилась и лишь в некоторых местах прикрывала кости, жуткими шарами лежали черепа их пустые глазницы смотрели в потолок. Как и исчезнувшие с них лица, черепа были совершенно идентичны, если не считать того, что в одной из глазниц какой-то паучок, как всегда верный своему ткаческому искусству, соткал изящную паутину. В центре ее билась муха, так что можно было сказать, что своего рода жизнь вернулась к Коре или, может быть Клариссе.
Доктор Хламслив хотя и не мог бы объяснить, как это у него получилось, догадывался о том, что происходит в голове у Щуквола, этого пегого убийцы расхаживающего с видом победителя вокруг скелетов несчастных женщин, которых он держал в заточении, унижал и в конце концов обрек на голодную смерть. Доктору было ясно, что Щуквол отнюдь не безумен в общепринятом смысле этого слова. Щуквол совершал странные движения, ходил, высоко поднимая колени, но казалось, что он лишь отрабатывает эти движения, чтобы добиться их совершенного исполнения. Хламслив предположил, что его бывший пациент воображает себя воплощением извечного типа воина или дьявольского злодея, злодея, хотя и лишенного чувства юмора, но склонного к жуткому веселью, злодея, обладающего поразительно легким отношением к смерти и мукам других, смертью и муками других можно было забавляться, как ветер забавляется ковылем.
Флэй и Хламслив, каждый по-своему оценив происходящее, сразу подумали о том, что Титу вовсе не следовало все это видеть. Он был уже далеко не ребенок, но и для юноши созерцание скелетов и дьявольской пляски Щуквола было совсем не подходящим зрелищем. Но ничего уже нельзя было поделать. Все трое, наблюдая за Щукволом, стояли без движения, боясь пошевельнуться. Но так долго продолжаться не могло, и рано или поздно придется предпринимать какие-то действия. Но какие?
Доктора Хламслива с одной стороны приводило в ужас то, что он видел, но с другой – поведение Щуквола его как человека науки очень интересовало, даже завораживало. Флэй же никаких таких чувств не испытал. Он сам был человеком эксцентричным и поэтому презирал и терпеть не мог эксцентричность, в какой бы форме она не выражалась, в других людях. И теперь, глядя на странные выходки Щуквола, Флэй был охвачен своего рода обывательским гневом. Только одно радовало его – этот гадкий выскочка сорвал с себя маску и теперь можно будет вступить с ним в открытую борьбу.
Флэй не сводил со своего врага маленьких глазок, шея его была вытянута, как у черепахи, длинная борода, ниспадавшая на грудь, подрагивала, рука нервно сжимала рукоятку ножа, которым Флэй пользовался еще в дни своей лесной жизни.
Но подрагивал не только нож Флэя – кочерга в руках Тита тоже не оставалась без движения. У Тита, очень крепко сжимавшего рукоятку кочерги, дрожали руки – он был потрясен увиденным, его била дрожь. Та прочная почва, на которой он всегда стоял, вдруг ушла у него из-под ног, и он провалился в страшный мир, о котором не имел никакого представления. В мир, в котором человек может горделиво расхаживать вокруг костей и черепов своих жертв, в мир, где сам воздух был насыщен миазмами гниения, разложения и предательства.
Доктор Хламслив успокаивающим жестом придерживал Тита за руку, и вдруг неожиданно он сжал руку значительно сильнее – Щуквол остановился и присел, потом медленно поднялся во весь рост, встал на цыпочки, опустился на пятки, раздвинул носки и снова поднялся на цыпочки, растопырил в стороны руки, согнул их в локтях и начал всей ступней топать об пол, руки у него были сжаты в кулаки, которые он держал на уровне плеч. Топот, наполнявший грохотом все вокруг, казался чуть ли не оглушающим.
Однако по всему было видно, что Щуквола быстро утомило исполнение этого дикарского танца торжества победы, казалось, он на несколько минут вернулся к исполнению древнейшего обряда, сохранившегося в памяти предков. Он отдался ему, как художник отдается творческому акту, творя нечто столь глубокое и сложное, что оно выходит далеко за пределы его собственного разумения. Щуквол, притопывая ногами, приседая, держа голову и тело прямо, сжимая кулаки, ходил вокруг скелетов, он с восторгом переживал новизну совершаемого акта. Его забавляла эта странная потребность его тела, эта необходимость топать ногами, вышагивать по комнате, вставать на цыпочки. Неужели таким образом проявляется осознание того, что он убийца, что он властен над человеческой жизнью? Щуквола заинтриговал этот вопрос, он стал размышлять над ним, прекратил хождение и сел в кресло, покрытое густым слоем пыли. Мышцы его горла изготовились для смеха – но смеха не последовало.
Щуквол откинулся на спинку, закрыл глаза и в темноте, которую он под прикрытыми веками создал только для себя и которая была значительно чернее полумрака комнаты, вдруг почувствовал, что ему угрожает опасность. Преступник немедленно открыл глаза, подался вперед и оглядел комнату. И в этот раз, когда его взгляд упал на кости Коры и Клариссы, в нем вспыхнуло отвращение – но не к самому себе за то, что превратил двух женщин в два скелета, а к тому, что они своим присутствием так портят вид в общем-то прекрасной комнаты, к тому, что ему приходится смотреть на эти уродливые черепа и гадкие кости!
Охваченный гневом, Щуквол вскочил с кресла. И в глубине души он понимал, что этот гнев обращен не на два безмолвных скелета, а на него самого. То, что еще всего несколько мгновений назад казалось забавным, теперь стало источником страха. Он тут же припомнил, как выхаживал словно петух, вокруг костей, и понял, что от такого поведения до умопомешательства – всего лишь один шаг. Мысль о собственном безумии впервые пришла ему в голову. И чтобы отогнать ее, он прокукарекал по-петушиному. Нет, его поведение вовсе не было свидетельством сумасшествия, и чтобы доказать себе это, он кукарекал и
