собравшись вместе в овале его лица, они образовывали некую простую гармонию, необычную и даже приятную для взгляда.
Нахмурившись – это очень старило его, но он надевал эту маску угрюмости всегда, когда надо было скрыть свои истинные чувства – Тит наконец решился зайти вовнутрь. Едва он сделал первые шаги, как почувствовал, что какой-то груз спал с его плеч и головы – он настолько уже успел привыкнуть к давлению дождя, что понял его силу лишь когда оно прекратилось.
Его тут же охватила сильная усталость, и он понял, что больше всего на свете ему сейчас хочется отоспаться в сухом месте. В пещере было тепло – дождь, несмотря на всю свою силу, не принес заметного облегчения от духоты. Титу хотелось поскорее лечь, испытывая замечательную легкость, возникшую после того, как прекратилось давление струй дождя, и спать, спать вечно.
Оказавшись внутри пещеры, Тит уже не ощущал меланхолической атмосферы заброшенности, царившей у входа. Возможно, он был слишком изможден, все его чувства притупились и он уже не ощущал таких тонкостей.
Когда Тит добрался до главного помещения пещеры, просторного, с естественными каменными полками, заросшего глубоким ковром папоротников, он почувствовал, что глаза его закрываются сами собой. Тит не обратил внимания на нескольких небольших зверюшек, поселившихся здесь и теперь внимательно следящих за ним с каменных полок и из густого папоротника своими блестящими глазами.
Тит уже в полусне стащил с себя мокрую, приставшую к телу одежду, спотыкаясь, забрался в самый темный угол, улегся в роскошные папоротники и тут же заснул.
Глава шестьдесят седьмая
Пока Тит спал, к небольшим зверькам, жившим в пещере, присоединились забежавшая сюда случайно совершенно промокшая лиса и несколько птиц, рассевшихся на выступах камня поближе к потолку. Тита в его темном углу, да еще заслоненного папоротниками, совершенно не было видно. Сон его был так глубок, что, когда снова заполыхали молнии, озарявшие своими вспышками вход в пещеру, это его нисколько не потревожило. Не потревожил его и гром, хотя он гремел все ближе и все громче. Когда могучие раскаты стали раздаваться совсем близко и, казалось, сотрясали скалу, Тит заворочался во сне. День стал клониться к вечеру. И снова быстро начала собираться темнота.
Рев и шипение ливня постоянно усиливались, и шум падения дождевых струй на камень вокруг входа заглушал все раскаты грома, кроме самых мощных. В пещеру забрался заяц и уселся недалеко от входа, поглядывая на лису. Несмотря на то, что пещера была наполнена шумом свирепого ливня, казалось, что в ней царит особая тишина, тишина среди шума, тишина покоя, ибо в пещере ничто не двигалось.
Когда следующая вспышка молнии сорвала со всего вокруг черный покров, обнажив все мельчайшие подробности, ее отсветы забежали в пещеру, вырвав из темноты неподвижно сидящих птиц и зверьков, которые казались вырезанными из камня, их тени помчались по стенам, растягиваясь и снова сокращаясь, словно резиновые. Тит опять заворочался под сенью больших листьев папоротника, прикрывавших его от металлического света. Он не проснулся и поэтому не увидел, что у входа в пещеру стояло таинственное создание, летающая девочка, «Оно».
Глава шестьдесят восьмая
Разбудил Тита голод. Проснувшись, он некоторое время лежал с закрытыми глазами. Он не сомневался, что лежит у себя в кровати в Замке. Даже открыв глаза и увидев перед собой грубый камень и папоротники, он не сразу сообразил, где находится. Лишь обратив внимание на рев ливня, Тит вспомнил сразу все – и как он убежал из Замка, и как брел целую вечность под дождем, и как добрался до пещеры… до пещеры Флэя, до той пещеры, в которой сейчас лежит.
И тогда он различил еще один звук, словно кто-то – или что-то – переместилось, где-то совсем рядом. Услышал его Тит на фоне грохота ливня только потому, что раздался он совсем близко.
Тит осторожно приподнялся на локте и, слегка раздвинув папоротники, посмотрел в ту сторону, откуда донесся звук.
То, что он увидел, заставило его позабыть голод, казалось, он никогда и не знал, что значит быть голодным. От неожиданности Тит дернулся назад, ударившись спиной о каменную стену, кровь прилила к его голове. Это было Оно, удивительное летающее существо! Отличавшееся от того, каким Тит его себе представлял, однако, несомненно это было оно. И оно явно было девочкой.
Но почему же так отличался тот образ, который вырисовался в голове Тита, от того, что он видел сейчас?
Вон она сидит на корточках, такая невероятно маленькая, перед костром, пляшущее пламя освещает ее лицо, над огнем она держит прут, на который, как на вертел, насажена общипанная птица. Вокруг нее разбросаны перья сороки. Неужели это и есть то романтическое, таинственное существо, встречи с которым он так жаждал? Легкое, грациозно парящее в воздухе? Неужели это существо, сидящее на корточках, как лягушка на берегу, почесывающее себе ногу грязной ручкой размером не больше букового листочка, и есть то эфемерное, сказочное создание, которое заполняло его воображение, отодвигало весь мир на второй план?
Да, это было именно так. Его видение обрело конкретные, приземленные черты маленькой дикой бездомной девочки – драгоценный металл стал глиной.
Но вот она повернула голову, и Тит увидел ее лицо – лицо, которое одновременно и шокировало и восхитило его. Все, что было в Тите от Горменгаста, содрогнулось и встрепенулось в гневе, все, что было в нем мятежного, задрожало от радости – от радости, порожденной встречей с самой душой неповиновения и бунтарства. Тит был в полном смятении чувств. Образ, который жил в нем – гордого, грациозного, совершенного создания, – испарился. И сейчас этот образ, живший в нем, казался уже банальным, мелким, сладким, как патока. Да, она была гордой, полной дикой жизни. И, возможно, изящной и грациозной в полете – но не сейчас. В том, как она сидела у огня, по-звериному раскованно, не было ничего изящного и грациозного. Вместо этого было нечто другое, глубинно земное.
Титу, влюбленному в образ, в котором сосредоточивалась дерзость и красота ласточки в полете, страстно хотелось подойти к маленькому созданию, обнять ее – однако он страшился этого, он видел теперь все в новом свете – птица, пойманная, убитая ощипанная и зажаренная на костре, разбросанные перья, звериные повадки, дикость и необычность, сквозившие в каждом жесте.
Да, он теперь видел ее лицо, он смотрел на оригинал, а не на образ, сотворенный им самим. В этом лице не было ничего действительно необычного в чертах не было ничего уникального, но лицо это как открытая книга сообщало о лесной девочке столь много.
Независимость привольность жизни выражалась не в какой-то особой подвижности черт, а просто во
