– он наверняка не заметил лица убитого, на секунду появившегося в бурлящей воде, и не знал, что ей удалось увидеть, хоть и мельком, лицо, прячущееся под шляпой. Но время для игр и забав прошло… Надо было быстро решить, какой курс действий был для нее наиболее приемлем. Она могла, конечно, передать приказ ворваться в логово Щуквола большими силами и схватить его в тот момент, когда его внимание будет отвлечено каким-нибудь предметом, брошенным сверху – но все эти тонкости никак не соответствовали ее настроению. Графине хотелось, чтобы Щуквола во имя Камней Горменгаста поймали как можно быстрее, безо всяких ухищрений и предали смерти.
Тит перестал вырываться и ждал только того момента, когда два здоровяка, державших его, ослабят хватку (они из самых верноподданнических побуждений силой удерживали Тита от свершения опрометчивого, если не гибельного для него поступка) и тем самым дадут ему возможность освободиться. Тита с обеих сторон держали за куртку и за воротник. Руки его были свободны и он медленно и незаметно расстегнул все пуговицы на куртке, кроме одной.
Сотни людей в лодках и на баржах – у многих от постоянных взлетов и скольжений вниз на волнах кружилась голова и к горлу подступала тошнота, – вымокших под дождем, уставших, утомленных помимо всего прочего тем, что приходилось чуть ли не ежеминутно заново зажигать факелы, никак не могли понять, что же происходит в Щукволовой «пещере» и в комнате над ней; они слышали голоса, громкие восклицания, но слов разобрать не могли.
И тут вдруг у окна появилась Графиня, и ее звучный голос прорвался сквозь вой ветра, шипение дождя и плеск волн:
– Слушайте все! Действовать решительно! Доброволец мертв! Изменник, который надел его шляпу и куртку, находится внизу, подо мной в той комнате, выход из которой вы окружили.
Графиня умолкла, вытерла лицо ладонью – потоки дождя порывами ветра заносило в окно, у которого она стояла, – а затем еще более громким голосом выкрикнула:
– Четыре лодки по центру! Вперед! На нос каждой лодки – вооруженных людей! Когда я подниму руку – плыть вперед, заплывать внутрь и предать негодяя смерти. Приготовить кинжалы!
При этих словах пронзивших бурю, всеми овладело такое возбуждение – всем хотелось протиснуться вперед, – что людям сидевшим в четырех лодках по центру полукруга с большим трудом удалось высвободиться из тисков поджимающих со всех сторон других судов и выйти в небольшое свободное пространство перед окном.
В этот момент Тит, почувствовав, что хватка двух человек, державших его, ослабла – они, как в трансе, смотрели в окно Щукволова логова – расстегнул последнюю пуговицу и, сильно дернувшись вперед, вырвал руки из рукавов своей куртки. Оставшись в одной рубашке, он прыгнул в воду. Куртка осталась в руках двух растерявшихся телохранителей.
Тит уже почти сутки обходился без сна, он все это время почти ничего не ел, его питала лишь нервная энергия, в нем горел огонь фанатизма, который позволяет ходить по острым гвоздям. У него поднялась температура, глаза горели лихорадочным огнем, грязные волосы прилипли к голове как водоросли, зубы стучали, его бросало из жара в холод. Но в нем не было страха, и не потому, что он был так храбр. Просто страх был отложен куда-то в сторону. И Тит позабыл, куда отложил его. А страх может заставить быть мудрым и осторожным. Но Тит позабыл обо всякой осторожности и о чувстве самосохранения. Им двигало лишь одно всеобъемлющее желание – завершить наконец начатое. Отомстить за боль сердца, за все то, в чем был повинен и не повинен Щуквол.
Тит плыл по направлению к окну, упиваясь гордостью за свою решимость. Вокруг него бурлила вода, на которой прыгали бесчисленные отражения огней факелов и фонарей. Тит поднимался и опускался вместе с волнами, летели брызги от ударов его рук об воду, вылившуюся из гигантских небесных резервуаров. Тит был в восторге.
Тит чувствовал, как усиливается его лихорадка. С каждым мгновением он слабел, но одновременно возрастали его неистовость и неудержимость. А может быть, все происходящее – сон? Может быть, все вокруг – иллюзия? Все эти сотни голов в сотнях окон все эти лодки, усеявшие словно золотистые жуки вздымающиеся черные воды это окно, за черным прямоугольником которого должна была развернуться кровавая драма, это окно наверху, в котором видна была массивная фигура его матери, ее белое как мрамор лицо в окружении рыжих волос?
Может быть он плывет навстречу своей смерти. Это уже не имело никакого значения. Тит знал, что делает, что должен делать. У него не было выбора. Вся его жизнь была ожиданием. Ожиданием этих волн, этого окна, этого момента, того что вот-вот произойдет, каков бы ни был в этом смысл.
Кто скрывался в его теле, в его сердце? Кто был этот юноша, сражающийся с волнами? Герцог Горменгаста? Семьдесят седьмой правитель? Сын Гробструпа? Сын Гертруды? Сын вон той властной женщины, стоящей у окна? Брат Фуксии? Да, именно так. Он брат той девушки со спутанными волосами, которая лежала на носилках, прикрытая белой простыней до подбородка. Но он не был братом ее милости дочери Герцога. Он был братом утонувшей девушки. Он никакой не символ, он живой человек. Он сам по себе, он мог бы быть рыбой в воде, звездой в небе, листом на дереве, камнем на горе. Да, он был Титом, если требуется слово, чтобы его как-то назвать, но ничего больше – просто Титом. Он не имеет уже никакого отношения к Горменгасту, к Семьдесят Седьмому Герцогу, к Дому Стонов. Он стал просто живым сердцем, плывущем в пространстве и времени.
Графиня видела, как он прыгнул в воду и куда он плыл, но она уже ничего не могла поделать. Увидев, что одна из лодок уже вплывает в окно, Тит развернулся в воде и поплыл в сторону того места, где ступени внешней лестницы опускались в воду. За ним вдогонку уже плыло три человека. Как только Графиня увидела, что первая лодка исчезает в окне, она вернулась к центру комнаты, где группа офицеров стояла вокруг отверстия в полу. В тот момент, когда она подошла к ним вплотную, высокий человек, стоявший у края круглой дыры на коленях, неожиданно завалился набок. Рот у него был обагрен кровью. Выбитые зубы и камень со стуком упали на дощатый пол. Раненый, издавая стоны, тряс головой от боли. Остальные отпрыгнули от отверстия.
В этот момент в комнату вошел Тит, оставляя за собой мокрые следы. С первого взгляда было ясно, что он болен, что его трясет в лихорадке, что он вот-вот рухнет от изнеможения и что в нем горит могучий нервный огонь. Все особенности его сложения были странно подчеркнуты прилипшей к нему мокрой одеждой.
Тит всегда производил впечатление, что он крупнее, чем есть на самом деле – наверное, это он унаследовал от своей материи. И сейчас это впечатление было особенно сильным. Возникало даже ощущение, что вошел не Тит Стон, а некий абстрактный прототип человека, обуреваемого желанием мести и полного решимости это желание воплотить в поступки; даже вода, стекающая с его одежды, казалась свидетельством героических намерений.
Его лицо, всегда несколько грубоватое и глуповатое, теперь казалось еще более грубым и глуповатым; нижняя губа, вздрагивающая от возбуждения, слегка отвисла, как у ребенка. Но его глаза, бледные и
