– Как, опять?
– Но, мой дорогой, в таких делах ничего не бывает окончательно последним.
– Ирма, – торжественно произнес Хламслив, – кажется, ты изрекла правду чистейшей воды… да, кстати, о воде: фонтан работает?
– Родной мой, – игриво сказала Ирма, трогая пальцем рукав брата, – он работает, он плещется вовсю! – И она ущипнула Хламслива.
Хламслив почувствовал, как по всему телу у него побежали мурашки, словно колонны муравьев, движущихся во всех направлениях, выскакивающих из засады то там, то здесь.
– А теперь, Альфред, так как уже почти девять часов, я преподнесу тебе сюрприз. Ах, ты еще ничего не видел! Это роскошное платье, эти драгоценности, эти серьги, эти сверкающие камни в ожерелье на моей белой шее (Хламслив слегка поморщился), эти удивительные кружева моей сеточки на волосах – все это лишь внешнее оформление, внешняя оправа! Альфред, ты потерпишь, или все-таки сказать тебе? Или даже лучше – да! Да! Будет еще лучше, если я покажу тебе прямо СЕЙЧАС!
И она устремилась куда-то. Доктор Хламслив и не догадывался, что его сестра может передвигаться столь быстро. Прошуршало ее платье – «синий кошмар», – и она исчезла, оставив после себя слабый запах миндального крема.
«Неужели я так постарел?» – подумал Доктор Хламслив, закрыв глаза и обхватив рукой лоб. Когда он снова открыл глаза, Ирма уже вернулась. Но Боже праведный! Что она с собой сделала!
Перед ним стояло не просто фантасмагорически наряженное существо, к которому он уже давно привык, а нечто совершенно новое, незнакомое; образ его сестры, тщеславной, нервной, вечно всем неудовлетворенной, нелепой, всегда раздраженной, легко возбудимой и колючей старой девы, которую при всех ее ужимках и странностях еще можно было как-то терпеть, исчез, а вместо него перед Доктором предстало нечто совсем иное, некий особый экспонат. Каким-то странным, удивительным образом все, что было на уме у Ирмы, все ее потаенные мысли раскрылись, сделались явными с помощью длинной вуали с изображением цветов по краям, которая теперь скрывала ее лицо. Хорошо были видны лишь глаза, очень близорукие и весьма маленькие; а видны они были потому, что находились над густой вуалью, закрывавшей нижнюю половину лица. Ирма водила глазами в разные стороны, чтобы продемонстрировать брату тот эффект, которого она хотела достичь с помощью вуали; длинный, острый нос Ирмы почти не просматривался, и это само по себе было прекрасно. Но вуаль не только не скрывала прячущихся в голове Ирмы намерений, а, наоборот, ужасно их выпячивала, предельно обнажала.
И вот уже второй раз за этот вечер Хламслив покраснел. Ему не доводилось раньше видеть ничего более хищного, неприкрыто направленного на одну цель. Ирма так или иначе в самое неподходящее время скажет что-нибудь не то, что нужно. Но ради всего, что сокрыто – ей нельзя позволить выставлять свои намерения и желания таким неприкрытым образом!
Но пока Доктор Хламслив ограничился тем, что сказал:
– Ага!.. Гм… Какой у тебя тонкий вкус… Какая у тебя способность найти… эээ… нужное решение! Ну кто бы еще додумался до такого?
– О, Альфред, я знала, что тебе это понравится! – И Ирма снова повела глазами, но ее попытки изобразить кокетство были столь жалки, что от созерцания их разрывалось сердце.
– Ну, и что же мне приходит в голову, когда я вот так стою и смотрю на тебя и восхищаюсь тобой? – трелями залился Хламслив, постукивая при этом пальцами по лбу. – Так, так, так… ну что же там у меня шевелится… нечто, что я прочитал в твоих журналах для женщин… да, кажется, именно там… да, да, вот оно… я почти уловил; ах, опять ускользнуло… как это раздражает… подожди… подожди… вот оно… плывет как рыбка на приманку моей бедной памяти… да, стар я уже стал… вот, ухватил, да, да, конечно… но – но, увы, увы, нет, нет, это не годится, я тебе такого говорить не должен…
– Но о чем ты говоришь, Альфред? Почему ты так хмуришься? Ты знаешь, когда ты вот так смотришь на меня, – это так раздражает! Я говорю тебе – это очень раздражает!
– Но если я тебе скажу, это тебя очень расстроит, дражайшая моя сестрица. Это произведет слишком большое впечатление, потому что это непосредственно касается… тебя…
– Касается меня? Что ты имеешь в виду?
– Ну, мне попались на глаза несколько фраз… А вспомнил я о них потому, что там шла речь о вуалях и о том, какова должна быть современная женщина. А я как мужчина всегда остро реагирую на то, что покрыто некой тайной и вызывает определенные мысли, где бы мне это не встречалось… Ну, а женская вуаль обладает как раз этими качествами, больше чем что бы то ни было другое… И… О Боже, ты знаешь, что там было по этому поводу написано?
– Что?
– Там было написано приблизительно вот что: «Хотя есть еще женщины, которые продолжают носить вуали, как есть и такие люди, которые ползают по диким джунглям на четвереньках, потому что никто никогда не говорил им, что в нынешние времена принято уже ходить выпрямившись, на двух ногах, все же она…» – ну, автор этой заметки полагает, что женщины, которые не снимают вуали и в конце месяца, после двадцать второго числа находятся на очень низком уровне социальной лестницы; в конце концов там было написано – «… есть вещи, которые положено делать, а есть вещи, которые делать просто не положено, и для истинных аристократок вуали уже не существуют, о чем прекрасно известно их портным». Вот приблизительно так… Но все это, конечно, невероятные глупости! – воскликнул Хламслив. – Разве женщины так слабы духом, чтобы рабски следовать советам других женщин?
И Хламслив пронзительно рассмеялся, словно показывая этим смехом, что будучи просто мужчиной, он прекрасно видит, насколько все это глупо.
Наступило напряженное, насыщенное молчание.
– Ты сказал, что там упоминалось двадцать второе число? – наконец с трудом выговорила Ирма.
– Да, насколько мне помнится.
– А сегодня какое число?
– Тридцатое, конечно. Но, Господи, разве это может иметь к тебе какое-то…
– Альфред, – срывающимся голосом сказала Ирма, – помолчи, пожалуйста. Есть вещи, которых ты не
