понимаешь. Сюда относится и женская душа.
И быстрым и уверенным движением Ирма сняла с себя вуаль, раскрыв лицо, на котором восседал ее нос, острый как всегда.
– Альфред, ты бы не мог сделать мне одолжение?
– Какое, моя дражайшая сестрица?
– Так ты готов сделать мне одно одолжение?
– Да, да! Но какое?
– Ты не мог бы… Нет, нет, мне придется сделать это самой… это тебя может шокировать… но может быть, если ты закроешь глаза, я бы…
– Ирма, объясни, ради всего, что покрыто мраком, чего ты хочешь?
– Я подумала… не мог бы ты отнести мой… бюст в спальню и наполнить его горячей водой?.. Вода в грелке уже совсем остыла, а мне совсем не хочется простудиться… хотя, наверное, ты не захочешь этого для меня сделать… ну, тогда, может быть, ты принесешь из кухни чайник с горячей водой? Ты можешь оставить его в моем маленьком кабинете, и я все сделаю сама… Это ты сможешь для меня сделать? Принести чайник?
– Ирма, сказал Хламслив весьма сурово, – я этого для тебя не сделаю. Я делал – и буду делать – для тебя очень многое, и приятное, и неприятное, но я не буду бегать по дому в поисках того, что нужно налить в бюст моей сестры. И чайник я тебе не принесу. У тебя что, моя дражайшая, совсем уже нет скромности? Я знаю, ты очень взволнована, ты вся в ожидании, ты не совсем отдаешь себе отчет в том, что ты говоришь и делаешь, но я тебе заявляю со всей категоричностью – во всем, что касается твоего бюста, от меня помощи не жди! Если ты простудишься, я тебе дам необходимые лекарства, но, пожалуйста, не поднимай больше вопрос о своем бюсте! И все, давай на этом прекратим! Близится назначенный час! Время чудес начинается! Пойдем, пойдем, моя тигровая лилия!
– Иногда я презираю тебя, Альфред! – заявила Ирма. – Кто бы мог подумать, что ты такой ханжа!
– О, моя дражайшая, ты несправедлива ко мне. Не будь столь строга! Неужели ты думаешь, что легко выносить твое презрение, когда ты выглядишь столь лучезарно?
– Я действительно так выгляжу, Альфред? Действительно?..
Глава тридцать четвертая
Было договорено, что приглашенные Профессоры соберутся во дворе у дверей дома Хламслива вскоре после девяти и будут ожидать Рощезвона, который в качестве Главы Школы отверг предложение первым прибыть на место и ожидать всех остальных. Тогда Призмкарп заявил, что если целая толпа мужчин будет околачиваться у дверей Доктора, словно они замышляют какое-то черное дело, то это будет значительно более нелепо, чем если один Рощезвон будет ждать всех остальных, этот аргумент никак не подействовал на старого льва.
Он, впавший в особое настроение, был необычно упрям. Он одарил всех пылающим взглядом, словно ему предлагали нечто совершенно возмутительное.
– Никогда, никогда никто в будущем не сможет сказать, что Главе Школы Горменгаста однажды пришлось ожидать своих подчиненных – ночью, у дверей дома одного из Южных Дворов! Никогда никто не сможет сказать, что человек, занимающий такой почетный пост, пал так низко!
И вот в начале десятого в темноте квадратного двора собралось черное пятно, словно в одном месте сконцентрировалась капля темноты. Рощезвон, который прятался за одной из колонн аркады, решил заставить всех подождать не менее пяти минут. Но нетерпение его было слишком сильно – не прошло и трех минут после того, как прибыли все приглашенные Профессоры, как Глава Школы, подстегиваемый этим нетерпением, выскочил из-за колонны. Когда он добрался до половины двора, погруженной в темноту, и уже слышал приглушенные голоса собравшейся профессорской толпы, из-за тучи выскользнула луна, холодный свет которой упал на стоявших у дверей дома Хламслива; мантии Профессоров загорелись темно-красным цветом. Так вспыхивает в бокале густое вино. Мантии всех, но не Рощезвона. Его церемониальная мантия была белой! На спине на тонком шелке была вышита большая буква «Г». О, это было великолепное, просторное одеяние! Но при лунном свете эта развевающаяся мантия производила пугающее впечатление, и несколько Профессоров вздрогнули, увидев нечто похожее на привидение, быстро приближающееся к ним. Все давно уже позабыли, как выглядит церемониальная мантия Главы Школы; Мертвизев никогда не надевал ее. В том, что вечерние мантии Профессоров и мантия Главы Школы различались, было для более ограниченных и недалеких из них нечто раздражающее – это различие давало старому Рощезвону преимущество, выделяя его и поднимая над всеми. Всем Профессорам было втайне приятно получить возможность надеть вечерние мантии не только у себя, но и выйти в них «в общество», пусть это общество состояло всего лишь из Альфреда и Ирмы Хламслив (себя они не считали «обществом»). И вот теперь этот Рощезвон, этот старик, одним махом лишил их возможности произвести громоподобное впечатление – гром его белой мантии заглушил тихий рокот их темно-красных одеяний.
Глава Школы, хотя их неудовольствие было весьма скоротечным, тут же почувствовал его. Но то, что они признали его выделенность и вознесенность над собой, взбудоражило его еще больше. Освещенный лунным сиянием, он тряхнул своей белой гривой и широким жестом подобрал вокруг себя сверкающую девственным снегом мантию. И расположив складки подобающим образом, сказал.
– Господа! Прошу тишины. Спасибо.
Он наклонил голову, чтобы, погрузив лицо в тень, скрыть радостную улыбку, заигравшую у него на губах; ему доставило большое удовольствие то, что ему тут же подчинились. Когда он снова поднял голову к лунному свету, оно было столь же торжественным и благородным, как и раньше:
– Присутствуют ли все собравшиеся?
Из темно-красной толпы тут же донесся грубый голос:
– Ну и выраженьице: «присутствуют ли все собравшиеся»! Раздался смех Срезоцвета, словно посыпалось на камень стекло:
– О-ля-ля-ля! Как наш Рощезвон стал изъясняться! Волна смешков прошла по профессорским рядам. Опус Крюк затрясся в своем беззвучном телесном смехе, а потом, издав звук, какой издает вода, вырывающаяся под напором из крана, сказал своим утробным голосом:
– Бедный старый Рощезвон, бедный старый Рощезвон!
