Где-то над Эссексом шел воздушный бой. Истребитель, из которого валил дым, кувыркаясь, падал на землю, словно листок с дерева. Пассажиры сгрудились у окна, вглядываясь в небо. Из самолета никто не выбросился с парашютом. Летчик, кто бы он ни был, горел внутри. Это «Мессершмитт», сказали пассажиры, а не наш — не «Спитфайр» и не «Харрикейн». Небо очистилось, и солнце светило по-прежнему.
Вера встречала меня на вокзале: поцеловала воздух в дюйме от моей щеки, заявила, что я выросла, и снова пожаловалась на вес моего чемодана.
В этот раз я приехала на несколько месяцев. Воздушные налеты на Лондон начались в сентябре, и три месяца спустя в городе за одну ночь было зарегистрировано 1725 пожаров. Отец приехал в Синдон, встретился с директором и устроил меня в школу, где в свое время училась Иден. К тому времени в деревне у меня появилась подружка, девочка, тоже приехавшая сюда к родственникам; так что я с нетерпением ждала встречи с Энн, с которой можно вместе ходить в школу, и радовалась, как радуются все в этом возрасте, что я ничем не отличаюсь от других детей. Был выходной день, и Иден ждала нас в «Лорел Коттедж». Утром в честь моего приезда она испекла бисквит, который удавался только ей — взбивать яйца требовалось не меньше десяти минут.
В «Лорел Коттедж» был также Фрэнсис, о котором я совсем забыла.
До появления Джейми он оставался моим единственным кузеном; сестра и брат матери были бездетными. В детстве мы с ним иногда виделись, вне всякого сомнения, играли вместе и, наверное, ладили — я не помню. Он был примерно на год старше меня. О его присутствии в доме Вера, естественно, ничего не сказала, очевидно предполагая, что я обязана знать о его приезде. В конце концов, у Фрэнсиса тоже школьные каникулы, и где еще ему быть, если не дома? Где угодно, как я впоследствии узнала, но это было позже.
Вспоминать нетрудно — трудно заново переживать чувства, которые я испытала, когда вошла в гостиную и увидела Фрэнсиса, сидящего там вместе с Иден. Замирание сердца, что-то похожее на панику, мысль о том, что теперь все пропало. Почему? Почему я так волновалась? Почему первые несколько секунд я была абсолютно уверена, что мы с ним невзлюбим друг друга и, хуже того, что в его присутствии я всегда буду чувствовать себя неуклюжей, смешной и глупой? В эти первые секунды я испугалась его и, защищаясь, словно спряталась в раковину.
Вере, уделявшей столько внимания соблюдению приличий, и в голову не пришло еще раз представить нас друг другу. Иден тоже. Возможно, с моей стороны было смешно чего-то ждать. Какие могут быть церемонии между двоюродным братом и сестрой, родственниками? Наверное, я была маленьким педантом, настоящей занудой, если хотела, чтобы мне рассказывали о Фрэнсисе, а ему — обо мне, помогая найти друг в друге что-то общее; чтобы Вера или Иден просто из чувства симпатии к людям, которое у них напрочь отсутствовало, помогли нам общаться? Я молча стояла, размышляя — строила самые нелепые предположения, где мне теперь спать. И понимала, что не смогу заставить себя спросить.
Он был красивым парнем. Если вы хотите знать, как он выглядел, найдите несколько номеров журнала для мальчиков «Бойз оун пейпер» или юношеский роман с иллюстрациями, выпущенный в конце девятнадцатого века. Фрэнсис был похож на прообраз юного героя: стройный молодой англичанин, капитан регбийной команды, впоследствии лучший регбист университета, староста класса, великодушный к младшим, суровый гонитель несправедливости, голубая кровь или, как говорят американцы, настоящая «белая кость», но в то же время скромный, сэр Генри Куртис[28] в молодости. Сегодня мы бы сказали, что он просто копия актера Энтони Эндрюса. Светловолосый, с резкими чертами лица и подбородком, словно вырезанным острым ножом из тикового дерева, пронзительными синими глазами и полными, а не тонкими, как можно было ожидать, губами. Кроме того, бросалось в глаза его сходство с Иден. Внешне они больше походили на близнецов, чем мой отец и Вера, — в свои тринадцать Фрэнсис уже перерос Иден.
Мы сели за стол, накрытый для чая, и Вера тут же принялась расхваливать большой круглый пирог, посыпанный сверху чьей-то недельной нормой сахара. Иден хихикала. Она стала на год старше, но выглядела не такой взрослой, менее неприступной. Я также увидела, что других людей могут допускать внутрь магического круга, заключавшего только их двоих, ее и Веру. Хотя, нет — тут я ошибаюсь. Теперь образовались две пары — Иден и Фрэнсис, Иден и Вера, — но ни в коем случае не трио. Об обращении Фрэнсиса с матерью я расскажу позже, хотя с самого начала, в эти первые часы, оно шокировало и заинтриговало меня. Поведение Фрэнсиса и Иден казалось мне странным. Они ставили меня в тупик и в каком-то смысле пугали. Я не понимала причины — была слишком мала. Взгляды, которыми они обменивались, хихиканье Иден в ответ на его слова, перешептывание, вызывавшее упреки Веры, причем адресованные только сыну, а не сестре, и явное удовольствие, которое они получали от общения друг с другом, пока Иден не взяла себя в руки и вновь не переметнулась на сторону Веры — все это было выше моего понимания. И угрожало мне (как скажут психотерапевты), той части меня, которая жаждала — желание это не исчезло до сих пор — стать для них своей. Казалось, передо мной образец взрослого поведения, до которого мне никогда не возвыситься, я была в этом уверена. Прошло много лет, прежде чем мне удалось проанализировать и разрешить эту загадку. Они вели себя, как тайные любовники.
Но в тот вечер я словно плыла в открытом море, дрейфовала в лодке, без всякой карты по глубоким водам семьи Лонгли. Темой разговора за чаем была новая работа Иден, но, поскольку все предполагали, что я знаю то, о чем понятия не имела — что это за работа, как Иден на нее устроилась, как зовут работодателя, когда она вышла на работу и так далее, — я не могла принять в нем участия. Поэтому я решила слушать и запоминать все, что смогу. Теперь, бросив школу, Иден красилась еще сильнее: жидкий тональный крем, один из тех, которые только появлялись в магазинах — или под прилавком, так что приходилось их выпрашивать или стоять за ними в очереди, — а также яркий коричневый карандаш на выщипанных бровях и вызывающие синие полоски теней на веках. Прическа представляла собой сложную конструкцию, в которой торчали металлические зажимы, что в 1940 году считалось шикарным.
Больше всего меня волновал вопрос, не придется ли идти спать в восемь часов. Присутствие Фрэнсиса, во многих отношениях неприятное, несколько успокаивало. Вряд ли меня отправят в постель, а ему позволят остаться, и тот факт, что нас обоих уложат спать одним и тем же унизительным способом, выглядел предпочтительнее моего индивидуального изгнания. Но вскоре после чаепития Фрэнсис исчез.
Я вытирала тарелки. Вера с Иден продолжали обсуждать работу последней; как я к тому времени уже поняла, она устроилась в адвокатскую контору, и в ее обязанности входило отвечать на звонки и объяснять клиентам, где они должны ждать. Найти место помог генерал Чаттерисс, который учился в школе со старшим партнером адвокатской конторы. Я почувствовала облегчение, узнав так много и при этом ничего не спрашивая. Значит, когда в разговоре снова возникнет эта тема, я уже не продемонстрирую свое невежество и не получу выговор.
Разумеется, никто не ждал от Фрэнсиса, что он будет мыть или вытирать посуду, заправлять постель или делать что-либо по дому. Мы вернулись в гостиную, и я думала, что увижу Фрэнсиса там же, где мы его оставили, — в кресле, с томиком «Унесенных ветром» в руках. Реакция Веры на его отсутствие была очень бурной (сегодня мы назвали бы ее несоразмерной). Лицо у нее побагровело.
— Видишь — он опять за свое!
— Дорогая, еще только без десяти семь. — Я заметила, что Иден все чаще называла Веру «дорогая».
— Он пользуется нашим отсутствием.
Этот обмен репликами озадачил меня. Фрэнсис свободен, а время еще не позднее. Почему он не может прогуляться по деревне, если хочет?
Какое-то время о нем не вспоминали. Вера с Иден были похожи на викторианских дам за «работой». Свободное время они проводили за столом лицом друг к другу или в креслах по обе стороны камина, шили, вязали крючком или вышивали. Вид Иден с замысловатой прической и ярким макияжем никак не соответствовал занятию девочки-паиньки, украшающей мережкой края носового платка. Но для меня все, что она делала, казалось достойным восхищения и подражания, и когда Иден нашла мне вязальный крючок и моток шерсти и поручила «делать квадратики», из которых потом сошьют одеяло, я с радостью согласилась. Вера вышивала узор для каминного экрана: дама в шляпке и кринолине, с корзинкой в руке. В тридцатые годы дамы в кринолине были очень популярным сюжетом для рукоделия, и в «Лорел Коттедж»
