процедурой.
Конечно, в иные дни, особенно с наступлением осени, было слишком темно — для нее и для меня, — и все это проделывалось в ванной. Потом меня переселили в комнату Фрэнсиса, который вернулся в школу, завершив летние каникулы особенно жестокой выходкой, направленной против матери.
Это произошло вечером того дня, когда он пытался раз и навсегда покончить с правилами для правой и левой руки. Успеха Фрэнсис не добился, но, похоже, его слова потрясли Веру, и хотя она продолжала тыкать пальцем в наши руки и ставить нам тарелки с левой стороны, но делала это, как мне кажется, без прежнего энтузиазма.
Фрэнсис спросил, известно ли ей, что мусульмане всегда едят правой рукой, потому что левую используют для личной гигиены после дефекации. Тут я использовала эвфемизм, поскольку Фрэнсис выразился совсем не так. Он сказал матери, что они используют левую руку для «подтирки задницы после того, как посрут» и что именно поэтому исламский обычай отрубать правую руку вора еще более жесток, чем кажется. Жертва, скорее всего, умрет от голода.
Вера была шокирована. Она кричала, что ей плохо от его слов и ее тошнит от отвращения. Потом прибавила, что тут, слава Богу, нет никаких мусульман, и почему он считает, что нам интересны их мерзкие обычаи?
— Хочу показать, что бывает, когда людей заставляют подчиняться таким строгим правилам, — сказал Фрэнсис, и тут он был прав, причем во многих отношениях.
По мере того как сгущались сумерки, Фрэнсисом, похоже, овладевало мрачное настроение. Он становился все более рассеянным и молчаливым, и, хотя это был «желтый» день — следуя его указаниям, Вера с вызывающим видом подала ему на ленч гороховую кашу и омлет, — за чаем Фрэнсис забыл, что нужно есть только бисквит «мадера» и ватрушки с лимонным кремом, и потянулся за ломтиком финикового хлеба, но вовремя спохватился. Потом встал и, ни слова не говоря, вышел из-за стола.
Вечером Вера, как обычно потерявшая Фрэнсиса и расстилавшая ему постель, нашла под подушкой предсмертную записку. Она отвернула стеганое покрывало, несколько часов назад собственноручно заправленное под подушку, а затем разглаженное над подушкой и под изголовьем, — и обнаружила конверт, слегка нарушивший наведенный порядок, так что на грубой ткани покрывала образовалась складка, которую Вера сразу же заметила, когда вошла в комнату. «Маме» — так было написано на конверте розовато-лиловыми чернилами, к которым в то время питала пристрастие Иден. (Фрэнсис был очень
Вера ему поверила. Я, естественно, тоже — была так ошеломлена и напугана, что у меня не возникло сомнений. И Иден, похоже, поверила; в любом случае, именно она посоветовала Вере обратиться в полицию. Приехал деревенский констебль на велосипеде, а потом полицейский на автомобиле. Вера поднялась наверх, чтобы показать им записку, но конверт исчез; разумеется, прятавшийся в доме Фрэнсис выкрал и уничтожил его. Когда суматоха достигла пика — в доме трое полицейских и жена приходского священника, которую вызвали потому, что она имела какое-то отношение к Союзу матерей, Вера плачет, Иден беспокойно расхаживает по комнате, — появился Фрэнсис и невозмутимо спросил, из-за чего весь этот шум. Он отрицал, что писал записку, отрицал само ее существование, и в результате все начали сомневаться в словах Веры. Никто этого не показывал, но Иден точно сомневалась, поскольку проявила удивительную осторожность, не подтверждая, что тоже читала записку, и открыто не принимая сторону Веры, а предпочитая изображать из себя сиделку, уверенную и вселяющую спокойствие, убеждавшую полицейских и миссис Моррелл, что позаботится о Вере, что с ней все будет в порядке, что она просто переволновалась и скоро ей станет лучше. Было очевидно: полицейские считают Веру истеричкой и думают, что приезжали напрасно. Но Фрэнсис получил то, что хотел, и отправился спать, довольный успехом своего последнего розыгрыша.
Однако той осенью в Грейт-Синдон кое-кто действительно покончил жизнь самоубийством. Я часто задавала себе вопрос, насколько сильно повлияла эта смерть на то, что случилось потом. Другими словами, каков ее вклад в события, которые привели к убийству.
6
Приходским священником в Грейт-Синдон был Ричард Моррелл. Я назвала его викарием, за что получила суровый выговор от Веры и рекомендацию не говорить глупости, однако в своем невежестве считала всех священников англиканской церкви викариями, предполагая, что это обобщенное понятие, например как «мясник». Вера ходила в церковь почти каждое воскресенье, обычно к вечерне. По какой-то причине, так и оставшейся для меня загадкой, отец не захотел, чтобы я проходила обряд конфирмации. Думаю, он либо вообще утратил веру, либо перестал доверять официальной религии. В то время я жалела, что пропускаю такую важную часть в своем образовании. На пианино в гостиной «Лорел Коттедж» стояла фотография в рамке, вызывавшая мое восхищение, — Иден в белом конфирмационном платье, с волосами, скрытыми под вуалью. Лишенная возможности, и даже надежды, вступить в этот круг избранных, я иногда ходила в церковь вместе с Верой, особенно в те дни, когда к ней присоединялась Иден. Прогулка по деревенской улице с двумя тетками, каждая из которых держала в руках молитвенник — я не могла понять зачем, потому что перед всеми сиденьями церковной скамьи лежали свои экземпляры, — помогала мне почувствовать «принадлежность», к которой я так стремилась. После службы мы все пожимали руку мистеру Морреллу, крупному, грузному мужчине неопрятного вида, о котором говорили, что он держит просвиры в кармане своего стихаря, не заворачивая в бумагу. Священник приходился двоюродным братом важному человеку, который был ректором Баллиола.[29] Я назвала его директором Баллиола, поскольку думала, что ослышалась, и если он руководит колледжем, то его должность именуется «директор», — ошибка, за которую я опять получила выговор от Веры.
У Морреллов была служанка по имени Элси. В те времена люди еще держали прислугу, жившую в доме, хотя совсем скоро все ушли работать на фабрики по выпуску амуниции или завербовались в Женскую земледельческую армию.[30] Жилище приходского священника в Грейт- Синдон представляло собой громадный дом с восемью спальнями, очень старомодный. Элси, шестнадцатилетняя дочь сельскохозяйственного рабочего, жившего в деревне в трех милях от нас, выполняла всю домашнюю работу — миссис Моррелл лишь вытирала пыль, гладила белье и, разумеется, готовила. Я знала Элси в лицо. Мы с Энн, возвращаясь из школы, иногда встречали ее, когда после обеда она шла навестить мать, но ни разу не разговаривали с ней. Противные маленькие снобы. Конечно, мы не претендовали на принадлежность к аристократии, как миссис Делисс из монастыря, но считали себя на несколько голов выше деревенских жителей. Более того, Элси не только происходила из семьи поденных рабочих, но и сама работала прислугой. Вера считала, что девушка должна называть меня «мисс», а ее саму — «мадам». Это была коренастая, румяная девушка, с розовой кожей, которая всегда выглядела обветренной, и яркими золотисто-рыжими волосами — я не сомневалась, что цвет естественный. Миссис Моррелл иногда заглядывала в «Лорел Коттедж» и в разговорах с Верой жаловалась на Элси, называя ее ленивой и неряшливой. Думаю, они с удовольствием обсуждали, как они сами выражались, «проблему слуг».
— Вам так повезло, что не приходится с ними мириться, — говорила миссис Моррелл. — Чего бы я только не отдала за дом такого размера, как ваш. — На самом деле она лукавила. Втайне миссис Моррелл — бывшей учительнице без педагогического образования в частной школе в Ипсвиче, как рассказала мне Энн, — очень нравилось жить в георгианском доме, превосходящем по размерам монастырь Грейт- Синдон.
Один или два раза я приходила в дом священника вместе с Верой и видела Элси — с метлой в руках или стоящей на четвереньках и отскребающей каменный пол. Вера всегда заговаривала с ней, так что бедной девушке приходилось вставать и напускать на себя почтительный вид.
— Надеюсь, с матерью и отцом все в порядке, Элси.
— Да, спасибо, мадам.
