знакомыми — озером. Стоя у края воды с бокалом ненастоящего шампанского в руке и чувствуя сквозь тонкие туфельки (выкрашенные в фиолетовый цвет атласные туфельки матери, модные в двадцатые годы) твердые, как железо, похожие на мозоль остатки огромного пня, я спросила Эндрю, специально ли к свадьбе завезли лебедей. Птицы, не обращая внимания на любовавшихся ими людей, величественно плыли среди бронзовых, похожих на тарелки листьев лилий, под ивой, серебристые листья которой спускались к самой воде.
— Они прилетели вчера, — ответил Эндрю. — Мы так обрадовались. Лебедей в Уолбруксе не было с тех пор, как застрелили одну пару.
— Неужели кто-то стрелял в лебедей?
— Ты не знаешь этой истории?
— Я ничего не знаю — как всегда, — сказала я. — Не представляю, откуда всем остальным все известно. Только три года назад я узнала, что Вера спасла жизнь Иден под деревом, которое тут когда-то росло.
—
— Тем не менее это правда, — сказала я.
— У нее всегда были инстинкты девочки-скаута.
— Расскажи мне о лебедях, — попросила я Эндрю.
— Тут жили мои прадедушка и прабабушка, то есть дедушка и бабушка матери, и у них был маленький сын. Его звали Фредерик, и будь он жив, теперь ему исполнилось бы семьдесят восемь. Они потеряли обоих детей, сначала трехлетнего сына, а потом и дочь, мать моей матери, когда ей не было и тридцати. На этом пруду гнездилась пара лебедей. За Фредериком присматривала няня, невежественная, глупая девушка — умственно отсталая, я так думаю. Она повела его к пруду, чтобы показать птенцов, и самец лебедя напал на мальчика и крыльями забил до смерти.
— Какой ужас! — вскрикнула я.
— Да. Няню уволили. Мой прадедушка взял ружье, пришел сюда и застрелил самца, самку и всех птенцов. Думаю, он был вне себя от потрясения и горя. А теперь, через семьдесят пять лет, лебеди вернулись.
— Думаешь, у них гнездо в камышах? — растягивая слова, поинтересовался Фрэнсис. — Наверное, нужно, чтобы одна из официанток — та, что уронила бутылку шерри, — привела сюда Джейми.
Все ошеломленно молчали.
— Вовсе не смешно, приятель, — наконец подал голос Чед.
— О вкусах не спорят, — ответил Фрэнсис. — Мне в голову пришла очень изящная мысль о сути развлечений. Так, например, я часто думал, что получал бы огромное удовольствие от гладиаторских боев. Мне бы хотелось уподобиться Домициану, который, как утверждает Уайльд, любовался кровавой резней на арене цирка сквозь прозрачный изумруд.
Эндрю промолчал, но его лицо было строгим и осуждающим. Чед рассмеялся. Он принялся рассказывать нам, как дедушка не разрешал его матери, в то время двадцатипятилетней женщине, иметь в доме экземпляр «Дориана Грея». А потом вдруг умолк и процитировал изменившимся голосом:
— Все голоса, даже самые мелодичные, когда-нибудь умолкают: как бы страстно и пылко ни твердил ты любимое имя, все равно пройдет время, и эхо его неизбежно затихнет вдали. — Казалось, он обращается к лебедям. — И слава Богу, — прибавил он.
Они с Фрэнсисом ушли — вероятно, дразнить кого-то другого.
— Мне кажется, это неудачная идея, — сказал Эндрю, — упоминать Оскара Уайльда в таком контексте и цитировать его в твоем присутствии.
Я была очарована его джентльменским, если не сказать рыцарским, поведением. Чувства переполняли меня, и я не стала говорить, что Чед цитировал Лендора, а не Уайльда.
— Очень необычная пара. Даже не верится, что Фрэнсис мой двоюродный брат.
— А в то, что я твоя двоюродная сестра? — спросила я, осмелев от поддельного шампанского.
— Тоже с трудом. То есть я не думаю о тебе как о сестре. А ты бы хотела?
— О нет.
Он с любопытством посмотрел на меня. По лужайке к нам шли Патриция, Эвелин и Джонатан Дарем.
— Фрэнсис учится в Кембридже, да?
— В Оксфорде, — ответила я.
— Должен признаться, я этому рад. В октябре я собираюсь в Кембридж. — Я не сказала ему, что я тоже. Зачем сообщать новость, которую ему будет интереснее узнать из другого источника? — Буду великовозрастным студентом, — сказал он и прервал разговор, чтобы познакомить меня с Джонатаном.
Теперь я задаю себе вопрос: что было бы, если бы Эндрю отложил рассказ о маленьком сыне Ричардсонов и лебедях до того, как к нам присоединится Джонатан, а последний вспомнил бы о своей сестре, убитой в том же возрасте? И упомяни он в своем рассказе Джефсона, увидела ли бы я связь между преступлениями за сорок лет до Дэниела Стюарта? Но история о лебедях уже прозвучала, а Джонатан ее не слышал, и уже приближалось время отъезда Иден и Тони в свадебное путешествие — в специально арендованный дом в Дербишире. Любопытно, почему представители аристократии или, по меньшей мере, богатые люди, начиная с королевской семьи, на время медового месяца арендуют у родственников сельские дома, тогда как остальные отправляются в места, гораздо более интересные, такие как Брайтон, Париж или Капри?
Мы вернулись в «Лорел Коттедж» — Вера, я и Джейми. С моей стороны это был чистый альтруизм, и я чрезвычайно гордилась собой. Мои родители уехали в Лондон. Хелен предложила мне остаться в Уолбруксе «вместе с остальной молодежью», и мне хотелось принять ее предложение, очень хотелось, и кроме того, не тактичнее было бы дать Вере возможность уединиться с Чедом — на этот вечер и, возможно, и на ночь?
— В таком случае мы с Джейми останемся одни, — капризным тоном сказала Вера.
Маловероятно, подумала я. Фрэнсис точно будет там ночевать. Он присутствовал в комнате вместе с Хелен, Верой и мной, когда мы это обсуждали, стоял в сторонке и слушал в своей обычной манере — мне он напомнил персонаж драмы эпохи короля Якова, например Босола,[57] который собирал мельчайшие крохи информации, чтобы потом использовать в неблаговидных целях. Как бы то ни было, я сказала, что вернусь вместе с Верой. Возможно, чувствовала, что сегодня она навек потеряла Иден. Для меня стало неожиданностью ее бодрое настроение и вполне искренняя удовлетворенность — по дороге домой в машине мистера Моррелла и потом, когда она укладывала Джейми спать.
— Все прошло очень хорошо, правда? — сказала Вера, опуская сына в ванну посреди целой флотилии игрушек. — Погода — лучше не бывает, и служба хорошая. Тебе не кажется, что музыка была очень милой?
— Ну, — ответила я, — если не считать того марша, который они выбрали. Создавалось впечатление, будто в органе что-то сломалось.
— Блажен муж, — процитировала Вера, — который не сидит в собрании развратителей.
Любимое библейское изречение моего отца, Веры и, насколько мне известно, Иден. Его они унаследовали от матери. Судя по их взглядам на жизнь, это яркий пример проекции, с которой можно было столкнуться в любой момент. Мне следовало знать: все, что связано с Иден, не подлежит критике. Вера намылила Джейми и осторожно брызгала на него водой, а он радостно взвизгивал и брызгал на нее в ответ. Когда она говорила о развратителях, ее лицо изменилось, превратившись в суровую, неподвижную маску. У нее уже проступили вертикальные складки на верхней губе, которые к пятидесяти годам появляются у большинства людей. Но, играя с Джейми, Вера вновь преобразилась, стала юной, со свежим, невинным лицом, как на портрете из «сейфа».
Вера удивила меня, заговорив об Иден в таком тоне, который я прежде считала немыслимым. Наверное, начинала видеть во мне взрослого человека. До сих пор она упоминала об Иден только затем, чтобы похвалить поведение сестры, в прошлом или настоящем, похвастаться ее друзьями или положением
