– Чем скорей я уйду отсюда, тем лучше, – выкрикнул он и, стремительно повернувшись к Гепаре, обнаружил, что та ближе к нему, чем он думал, поскольку теперь лицо ее, странное, безумно женственное, пленительное, оказалось прямо перед ним. Руки Титуса взметнулись, обнимая Гепару, притягивая. Никакого ответа. Титус не мог даже поцеловать ее, потому что она отвернулась.
– Привет-привет! – воскликнул Титус, отпуская ее. – Вот и конец всему.
Он уронил руки, и Гепара сразу же начала разглаживать свой наездницкий наряд.
– Я покончил с тобой, – сказал Титус. – С твоим расчудесным лицом и помраченным умом. Возвращайся к своему скопищу девственниц и забудь обо мне, как я о тебе забуду.
– Ты животное, – вскричала Гепара. – Неблагодарное животное. Разве я пустое место, что ты так просто бросаешь меня? Неужели соитие настолько важно? Да миллионы любовников предаются сейчас любви миллионами способов, но я – я только одна такая на свете, – руки ее тряслись. – Ты разочаровал меня. Ты дешевка. Дрянь. Слабак. Да, скорее всего, и помешанный. Ты и твой Горменгаст! Меня тошнит от тебя!
– Меня тоже, – сказал Титус.
– И прекрасно, – откликнулась дочь ученого, – хорошо бы тебя тошнило подольше.
Теперь, когда Гепара поняла, что Титус нисколько не любит ее, жесткость тона обернулась в ней жесткостью мыслей. Ей никогда еще никто не перечил. Не было между ее задыхающимися от страсти поклонниками ни одного, посмевшего разговаривать с нею так, как Титус. Те-то готовы были ждать сотни лет, пока губы Гепары не сложатся в улыбку, пока она не возведет бровь. Теперь девушка вглядывалась в Титуса, словно впервые, и сознавала, что ненавидит его. В каком-то не слишком понятном смысле он унизил ее – даром, что это она, Гепара, отвергла его заигрывания. Резкость, прокравшаяся в ее речи и разум, разбавлялась прирожденным коварством. Она отдалась Титусу во всем, кроме разве что реального акта любви, а Титус пренебрег ею, оттолкнул.
Какая ей разница, властитель он Горменгаста или не властитель? Здрав или поврежден рассудком? Гепара знала только одно – у нее отняли нечто чудесное и теперь ее не успокоит ничто, кроме всей полноты отмщения.
Глава семьдесят пятая
Страшная смерть Вуала породила в Подречье бесконечные домыслы и недоумение, просуществовавшие не день или два, но многие месяцы. Кем был тот чудесным образом спасшийся юноша? И кем – спасший его поджарый чужак? (Кое-кто уверял, что в последние десять лет по временам сталкивался с Мордлюком, но даже для них он оставался скорее призраком, чем живым человеком, а россказни о нем – не более чем легендами.)
Были и такие, кто помнил Мордлюка спасавшимся бегством, кто видел, как сочащиеся влагой ворота распахивались перед ним с великим вздохом, и не снившимся ни одному меланхолику.
Давным-давно, здесь, в этом гигантском приюте, он распевал, покрывая голосом колокола, или сидел, точно монарх, погруженный в раздумья, иногда – весь опутанный плетьми ежевики или облепленный грязью – это уж зависело от путей, которыми он сюда прокрался. И был еще незабываемый день, когда Мордлюка видели безупречно одетым с головы и до пят, шагающим по бесконечному на вид коридору – в цилиндре и с тростью (которую он крутил, точно жонглер), с написанным на лице несказанным высокомерием.
Впрочем, большей частью Мордлюка помнили по скандальному небрежению, с которым он относился к своей одежде.
И все-таки Мордлюк никогда не жил здесь, меж обитателей Подречья. Подречье оставалось для него прибежищем и больше ничем, а потому и сам он оставался для всех загадкой не меньшей, чем для всезнаек, живших по берегам реки в огромных домах.
Но куда же подевались те двое – жилистый, самоуверенный Мордлюк и спасенный им молодой человек? Откуда им было знать – этим самим себя заключившим в тюрьму бунтарям, беглецам и ворам? И все-таки у них только и было разговоров, что о побеге той парочки да о том, куда она могла бы направиться. Разговоры эти сводились к одним лишь догадкам и не завершались ничем, но однако же обратились едва ли не в повод для дальнейшего существования. Для всех, кроме троих. Причем троих, про которых никто бы такого и не подумал. Казалось, ужас кошмарного происшествия пробудил их от спячки – каждого на особый манер. Случившееся потрясло их, но потрясение было недолгим. Теперь они хотели лишь одного – бежать отсюда, ценою любого риска, бежать из забитой людьми пустоты этих мест.
Внешне непредприимчивых, их тем не менее раздирало желание покинуть эту перенаселенную мертвецкую; внешне бездеятельные, они тем не менее готовы были решиться на бегство. Благо вся троица числилась у полиции в розыске.
Рактелок с его бледным, словно побитым лицом и общим выражением мученичества. Интересующийся только собой, и если не пораженный манией величия, то очень к ней близкий. А как же то обстоятельство, что он прикован к постели? И как поступить с «остатком» неотличимых томов, столько лет подпиравших его подушку и окружавших кровать?
Кровать, благодаренье Швырку и еще одному-двум друзьям, ныне сменило кресло на колесиках. Со спинки кресла свисал здоровенный мешок. Мешок наполняли книги, придавая ему немалый вес. Несчастный Швырок, чья обязанность состояла в том, чтобы толкать кресло, книги, Рактелка и что там еще, перекатывая их с места на место, мало находил удовольствия в этом занятии. Швырок не только держался самого невысокого мнения о Литературе вообще – еще даже большую неприязнь внушали ему вот эти самые книги и в особенности то, что каждая повторяла другую и каждая требовала от его сердца лишних усилий.
Но хоть книги были и толстые, увесистые, – хорошо еще, что большую их часть Рактелок выкинул, – и хоть они повторялись дюжины раз, ни о бунте, ни о каких-то своих правах Швырок даже не помышлял. Он знал, что без Рактелка пропал бы.
Сам же Рактелок настолько был погружен в поверхностные размышления, что даже вероятие каких-то там страданий Швырка ни разу не пришло ему в голову.
Разумеется, время от времени он слышал что-то вроде стенаний, однако те интересовали его ничуть не больше, чем, скажем, скрип трущихся одна о другую древесных ветвей.
Глава семьдесят шестая
Безлунной, беззвездной ночью выбрались они из Подречья и повлеклись на северо-северо-восток. И уже через месяц миновали границу страны.
Встреча с Треск-Курантом произошла, как то и было задумано, под лысой горой. При всем присущем этому господину идиотизме, только у него одного имелись хоть какие-то деньги. Не много, как они вскоре выяснили, но достаточно, чтобы все трое смогли протянуть месяц-другой. Деньги эти немедля перекочевали в карман Рактелка, где, как он сказал, им будет спокойнее. Когда дело шло о деньгах, всю его неопределенность точно ветром сдувало.
Треск-Курант не возражал. Подумаешь. Когда-то он был богат. Теперь беден. Какая разница? Смех его остался таким же визгливым, таким же пронзительным, каким был всегда. Ухмылка – такой же бессмысленной. Реакции – такими же быстрыми. В сравнении с двумя его компаньонами, Треск-Курант выглядел сверхъестественно живым – мартышка мартышкой.
– Ну вот мы и здесь, – вскрикивал он. – В самой середке чего-то. Чего именно, сказать не возьмусь, но чего-то – наверняка. Ха-ха-ха, – и смех его задребезжал, ссыпаясь со склона горы осколками битой посуды.
– Господин Рактелок, сударь, – промолвил Швырок.
– Да? – приподняв бровь, откликнулся Рактелок. – Что вам угодно на сей раз? Опять отдохнуть, я полагаю.
