что легко пройду эти двенадцать миль, так как за последнее время здорово окреп. В общем, я был в хорошей форме. Может, какой-нибудь водитель подберет меня по дороге и довезет до Колчестера, думал я.
— А как же ответственность за Вивьен? — спросила Лили.
— Я пытался отговорить ее от звонка мистеру Татиану, пытался убедить ее в том, что иногда надо ставить на первое место свои интересы. Все было бесполезно. И я уже не был для нее так хорош, как прежде. Вивьен связалась со мной главным образом потому, что я индус, она почему-то считала людей нашей расы загадочными, что они могут предложить ей нечто особенное, что они более цивилизованные, чем другие народы. Но потом она обнаружила, что я обычный, такой же, как все люди, только кожа у меня коричневая. Что я не пророк, не поэт и не святой.
Я сказал Вивьен, что уезжаю, это не было трусливым бегством. Руфуса я найти не смог, он заперся в Кентавровой комнате. Мои доводы на нее не подействовали; думаю, она радовалась тому, что я уезжаю. Я шел по проселку с сумками в руках и на полдороге встретил Эдама, вышедшего из леса. Он просил меня не уезжать, умолял. Мне льстило, что наконец-то я кому-то понадобился. Он рассчитывает, что я увезу Вивьен, сказал Эдам. Если разрешить ей сделать то, что она хочет, если позволить ей позвонить мистеру Татиану и отказаться от места, она останется в Отсемонде, и он уже никогда от нее не избавится. Поэтому я вернулся в дом вместе с Эдамом. Я сдался.
— Ты пытался увезти Вивьен?
— А куда мне было ее везти? В том-то и была вся проблема. Нам некуда было ехать, только к нашим родителям. Мы могли либо оставаться там, либо возвращаться в семьи. А у Зоси даже семьи не было… во всяком случае, мы так думали. В конечном итоге Руфус отвез Вивьен в деревню, она позвонила мистеру Татиану, но там трубку не взяли. Ей ничего не оставалось, как попытаться еще раз на следующий день. А что произошло на следующий день, ты знаешь. Я тебе рассказывал.
— Я знаю, что произошло, — сказала Лили.
— А после этого я сразу вернулся домой и тут же заболел. Как они сказали, это что-то вроде нервного срыва. Я болел целый год и за это время отказался от идеи стать врачом. И фармацевтику я тоже бросил. Видишь ли, я так и не смог заставить себя взглянуть на это как на неизбежность, на нечто, чему я был не состоянии помешать. Если бы я с самого начала принял точку зрения Вивьен, Руфус наверняка бы поддержал нас. Если бы я сказал, что ребенка надо вернуть, мы бы нашли способ отвезти ее в Лондон.
— И Руфус — да и Эдам — возможно, зауважал бы тебя.
Шива пожал плечами.
— Не исключено, что ребенок не умер бы. Руфус считал, что не умер бы, если бы он был дома или с людьми, которые умеют ухаживать за грудными детьми. Эдам и Зоси плохо заботились о малышке, хотя и делали это не нарочно. Они просто не умели, были полнейшими профанами.
Я мог бы отвезти Вивьен к тете. Был бы скандал, пришлось бы много чего объяснять, но я все равно отвез бы ее. Но тогда мне казалось, что проще убедить ее пойти работать к мистеру Татиану, как она и собиралась. Я считал, что смогу уговорить ее. И думал, что можно подождать еще день, вреда от этого не будет…
Вечер был холодным и ветреным, периодически шел дождь. Из всех только Вивьен ничего не знала и была абсолютно спокойна. Она готовила какое-то блюдо из чечевицы и резала салат. Сливы уже превратились в нечто вроде мусса. Пока готовилась еда, Вивьен на кухне гладила свое бирюзовое платье. А наверху, одурманенная барбитуратами Руфуса, спала Зоси.
Эдам очень хорошо помнил, как разбил радиоприемник. Днем он взял его с собой в лес, разбил увесистым камнем и похоронил осколки под толстым слоем мягкой земли. На обратном пути он встретил Шиву, который трусливо бежал прочь, и вынудил его остаться. Закончив гладить, Вивьен принялась искать приемник. Она хотела послушать, как Ремарки отреагировали на возвращение ребенка; ей хочется порадоваться вместе с ними, сказала она. Эдам поднялся наверх проведать Зоси. Он заглядывал к ней каждые пять минут. Девушка все еще спала, и это тревожило его; несмотря на заверения Руфуса, ему не нравилось, что она спит и спит, невосприимчивая к внешнему миру.
Вивьен решила, что Зоси не спускается, потому что расстроена разлукой с ребенком. Вивьен сказала, что зайдет к ней, чтобы поговорить, и захватит кое-что из эссенций Баха, но когда Эдам возразил, что нет, не надо этого делать, она спросила:
— Эдам, ты не против, если я еще немного поживу здесь, пока не найду работу?
— У тебя есть работа, — сказал Шива. — Почему бы тебе не работать на том месте, куда тебя взяли?
— Я уже объясняла. Это будет неправильно. Это будет обманом. Миссис Ремарк может прийти к нему с малышкой, а мне придется лгать, даже если я никому ничего не скажу.
— Жизнь слишком коротка для такой щепетильности.
— Откуда ты знаешь, Эдам? Ты не старше меня, ты вообще младше меня, так откуда ты знаешь? А я думаю, что жизнь слишком длинна, чтобы делать то, что считаешь неправильным.
Вивьен одновременно ревностно и смиренно, без агрессии, отстаивала свое мнение; тихим глубоким голосом она говорила серьезные вещи, причем без доли шутки, совершенно искренне. Эдам видел в ней одного из тех инкубов, которые появляются на жизненном пути, вцепляются в тебя и проникают внутрь, которых совершенно невозможно стряхнуть с себя.
— Ты не можешь оставаться тут, — коротко, уверенно произнес Эдам, глядя в тарелку с едой, приготовленной ею.
Вивьен была ошарашена. Она ожидала совсем другого.
— Я имела в виду недельку или две.
— Я остаюсь здесь вдвоем с Зоси, и это окончательно.
Вивьен смотрела на него, прижав руку ко рту.
— Ладно, ты считаешь меня неблагодарным. Ты ошибаешься. Спасибо тебе за все, что ты сделала. Но все кончено, ясно? Вечеринка закончилась, лето закончилось. Шива уезжает, Руфус тоже; боюсь, что и тебе придется уехать. А теперь извини, мне надо идти.
Эдам пошел в ванную. Он наклонился над умывальником, и его начало рвать. «Mal au cњur»[89] — так французы называют то состояние, когда тошнит, и они правы, именно боль в сердце он и чувствует. Зоси спала в Комнате игольницы, она лежала на спине и мерно дышала. А вдруг, подумал он, она не спит, а вдруг это кома? Но он должен доверять Руфусу, он и будет ему доверять.
В Комнате смертного ложа, где на дверце шкафа на плечиках висело отглаженное бирюзовое платье, Эдам снял со стены картину и, прижав ее к груди лицевой стороной, отнес вниз, в сад. Он собирался запалить костер.
Место для этого он выбрал у стены огорода. Эдам никогда прежде не устраивал торжественных сожжений и надеялся, что в этом ему поможет керосин. Канистру он нашел в конюшне. Сильный ветер сдул с больших деревьев сухую листву и обломал мертвые ветки. Эдам принялся собирать все это, то и дело оглядывая погубленный сад. Его потерянный рай. Он бросил в огонь картину, даже не вынув ее из рамы. Горела она легко и неугрожающе. Язык пламени, пожиравшего шеллак, которым была покрыта рама, спрыгнул на стекло. Оно лопнуло, и полотно мгновенно загорелось. Люлька горела не так легко. Наверняка она была сделана из какого-то негорючего материала.
Позже — ему претила мысль о том, чтобы спать и тем более находится в той же комнате, — он перенес ящик с его содержимым в Комнату диковинки. Эдам уже не помнил, почему дал ей такое название, ведь там не было никаких диковинок, кроме винтовой лестницы, по которой можно было из стенного шкафа попасть на чердак. Комната находилась по другую сторону коридора от Комнаты смертного ложа и выходила на север, поэтому в ней всегда было сумрачно.
Эдам не сразу лег под бок к Зоси, погруженной в тяжелый сон. Костер все еще горел. Он развел его слишком близко к стене, и кирпичи покрылись черной копотью. Это было видно из окна, света от последних всполохов огня хватало. Ночь стояла темная, то и дело поднимался сильный ветер и качал ветки деревьев на фоне чуть более светлого неба. Прежде чем все разошлись по комнатам, он сказал Руфусу, что, по идеальной справедливости, огонь должен был бы перекинуться на дом и сжечь его дотла. И это разрушение
