Весной я повела Доминика на одно из представлений, которые устраивала труппа, называвшая себя «Глобальный опыт». Мне в голову пришла мысль, что бедняга Доминик абсолютно ничего не поймет и даже испугается; именно поэтому я хотела, чтобы он пошел со мной. Непростительная, постыдная жестокость. Представление строилось на полном вовлечении в действие зрителей. Одетые в балахоны из марли, без каких-либо пуговиц или застежек, артисты труппы танцевали и разыгрывали пантомиму, выбирали себе партнеров из публики, а потом каждая пара стояла или сидела лицом к лицу, и они с серьезным видом прикасались друг к другу, гладили руки, плечи, волосы, стыдливо избегая эрогенных зон. Кроме того, каждая пара вместе изучала разнообразные предметы, якобы видя их в новом свете, и я помню, как со своим партнером (разумеется, не Домиником) приходила в восторг от текстуры, цвета и запаха самого обыкновенного яффского апельсина.
Я уже месяц не видела Белл, но в тот вечер она оказалась среди зрителей «Глобального опыта». По какой-то причине — наверное, потому, что прикосновения к незнакомому человеку и исследование апельсина требовали большой сосредоточенности, — я заметила ее только после представления, когда мы с Домиником сидели в кафетерии театра, носившем название «Пища любви», пили апельсиновый сок и грызли морковь и стебли сельдерея. Мы уже собрались уходить, поскольку бедный Доминик был до такой степени сбит с толку, что сильно расстроился, и в этот момент я увидела Белл, сидевшую за столиком в дальнем углу в компании двух девушек и двух мужчин.
Один из мужчин был очень похож на нее — смуглее, но с таким же типом лица, с такой же осанкой и такими же грациозными движениями. Прежде чем я успела добраться до столика и поздороваться с Белл, мужчина встал и направился к бару или прилавку с едой.
— Это твой брат? — спросила я.
Белл повернулась, посмотрела ему вслед и, помедлив немного, кивнула:
— Да. Брат. Красивый, правда?
— Похож на тебя.
— Можно и так сказать. Он тебе нравится? Хочешь, познакомлю?
— Я не одна, и мне уже пора, — ответила я и прибавила: — Приходи. Буду рада.
Так я впервые увидела Марка. Наверное, это правда: он мне понравился, и в те несколько секунд я им восхищалась. Меня тянуло к нему. Как и любую женщину. Доминик приревновал и стал обвинять меня в том, что я пошла в «Глобальный опыт» только ради возможностей для разврата, которых тут не счесть. Это его слова, а не мои. Как-никак, он был ирландцем и умел выражать свои мысли, хотя предпочитал молчать. Через несколько минут я забыла Марка, не предполагая, что снова его увижу, и, естественно, не предвидела, какую роль он сыграет в жизни всех нас. Я думала только о Белл, надеясь, что она придет.
Белл пришла через неделю или около того. В гостиной Козетты собралась целая толпа: Диана Касл со своим приятелем, с которым она опять помирилась, Мервин и Мими, Доминик, Бригитта и Фелисити. Мервин и Мими относились к числу тех пар, которые не могут прожить и пяти минут, не прикасаясь друг к другу. Казалось, на них натыкаешься по всему дому, как будто они могли находиться в двух или даже трех местах одновременно, — стояли и целовались на повороте лестницы, лежали на диване или чьей-то кровати, прижавшись друг к другу губами и бедрами, застывали на пороге открытой двери, положив руки на плечи друг друга и глядя в глаза. Как и следовало ожидать, Козетте поначалу все это нравилось, но потом почти все мы, хотя и по разным причинам, стали возмущаться Мервином и Мими. Они демонстрировали нам то, чего все мы были лишены. Я бы хотела, чтобы меня кто-нибудь любил, но только не Доминик. Доминику была нужна только я и никто другой. Диана все время ссорилась со своим приятелем. А Козетта, бедная Козетта, ни на шаг не продвинулась в поисках возлюбленного, которого так жаждала. Что касается Фелисити, то она очень хотела завести роман, но боялась «из-за прискорбного недостатка практики», как она сама мне сказала, и опасений, что в любую минуту может появиться Эсмонд и увезти ее, не дав шанса отомстить за долгие годы покорности. В тот вечер она рассказывала нам о селевинии. Поначалу это казалось довольно забавным, и все, особенно Козетта, были очарованы.
— Этот грызун живет в России, где-то в пустыне, и — можете себе представить — был открыт только в 1939 году. Только подумайте: миллионы маленьких толстеньких зверьков жили в русских пустынях, но никто не знал об их существовании. Дело в том, что они выходят на поверхность только ночью. Но самое удивительное в селевинии то, что она может пробыть на солнце не больше нескольких минут — заболевает.
— Я в это не верю, Фелисити, — сказала Козетта. — Ты сочиняешь.
— Клянусь Богом, — голос Фелисити был неуместно серьезен. — Я могу подтвердить каждое свое слово. Посмотрите в энциклопедии «Британника». Возьмите и посмотрите.
— У нас нет «Британники».
— Утром можно взять в библиотеке.
— Я тебе верю, дорогая, только все это так странно. Хотя на самом деле очень мило. Очаровательно. Бедная малютка заболевает, когда светит солнце.
Шли дни, но Фелисити не унималась. Когда на следующий день Тетушка пожаловалась на самочувствие, Фелисити заявила, что та, подобно селевинии, наверное, слишком долго пробыла на солнце. А когда кто-то — кажется, Гэри — сказал, что он единственный ребенок в семье, увидела в нем сходство с селевинией, единственным видом рода селевиний. Ей это казалось необыкновенно смешным. Доминик мрачно смотрел на Фелисити, терзаемый необоснованными подозрениями, что все это делается ради того, чтобы посмеяться над ним.
В тот вечер Козетта надела перстень с гелиотропом. До этого я всего лишь раз видела его у нее на пальце. Теперь камень, наверное, должен был гармонировать с ее новым роскошным платьем с длинной юбкой из зеленого переливчатого шелка, отливавшего красным или зеленым, в зависимости от того, как падал свет. Кольцо по-прежнему выглядело слишком массивным для ее руки, но уже не казалось неуместным. При свете свечей — Фелисити все время зажигала свечи — красные вкрапления в камне сверкали, словно искры на фоне зеленого халцедона.
— Гематит, — сказала Фелисити и взяла руку Козетты, чтобы рассмотреть перстень.
— Нет, — мягко возразила Козетта. — Думаю, это гелиотроп. Кажется, такой термин используют в… как она называется? Петрология?
Фелисити стала спорить:
— О, нет, вы не правы. Это от греческого слова «кровь», как в гемофилии, гемоците и так далее. «Гема» означает кровь, а «тит» — камень.
— Да, но то другой камень, дорогая, красного цвета.
Козетта была права — на следующий день я проверила, — но не настаивала, поскольку не любила спорить и приходила в ужас от мысли, что способна превзойти кого-то. Она могла извиняться за то, что была права, и массу времени тратила, как выразился Генри Джеймс, на извинения за предосудительные поступки, которых не совершала. Чуждая подобным сомнениям, Фелисити продолжала нравоучительным тоном рассуждать о греческом языке и невежестве современников, которые больше не изучают его, заодно рассказывая об образе жизни маленького грызуна из России. И тут раздался звонок в дверь.
— Наверное, Уолтер, — сказала Козетта.
В тот период он часто приходил к нам, обычно около половины десятого вечера. Я подошла к окну. В конце апреля в это время еще не совсем темно. Появись я на балконе, вежливый Адмет мог бы принять театральную позу, отступить на шаг, прижать руку к сердцу и объявить, что окно — восток, а Джульетта — солнце.[43] Мне эта идея почему-то пришлась по душе. В тот момент я подумала: если между мной и Адметом что-то начнется, это освободит меня от Доминика. Я открыла стеклянную дверь, вышла на балкон, перегнулась через решетку Ланира и увидела, что снизу на меня смотрит Белл. На ней поверх черной одежды была плотно намотана шаль цвета грязи и гранита; последний раз я видела эту шаль, когда Эсмонд укрыл ею мертвое тело Сайласа Сэнджера. Клянусь, это была та самая шаль — я ее узнала.
Белл поднялась вместе со мной наверх; как только открылась дверь гостиной, она сразу увидела Фелисити и, услышав ее «Эй, привет», застыла, словно громом пораженная:
— Что ты тут делаешь?
— Премного благодарна, — сказала Фелисити. — Полагаю, я имею такое же право находиться тут, как и ты.
