не заходила в мой кабинет. Она взяла «Что знала Мейзи»,[57] перевернула и внимательно изучила, словно искала клеймо на серебряной вещи. Потом выглянула из окна — вне всякого сомнения, чтобы убедиться, что Козетта далеко и не может нас услышать.
— Думаю, Козетта оставит все тебе.
—
— Я имею в виду завещание. Ты должна знать, о чем я. Когда она умрет, этот дом и все деньги достанутся тебе.
— Не знаю. Вряд ли у нее есть завещание. Зачем? Она не собирается умирать.
Белл снова подошла к окну. Фрамуга была слегка приоткрыта. Белл закрыла ее и повернулась к окну спиной.
— У нее ведь рак, да?
— С чего ты взяла?
Она не ответила, и ее молчание повергло меня в ужас. Я вскочила:
— Кто тебе сказал? Ты что-то от меня скрываешь?
— Я знаю не больше твоего. Думаю, у нее обнаружили рак, когда делали соскоб или что-то там еще.
— Ничего они не обнаружили — Козетта абсолютно здорова. Потом она проходила осмотр. Все в порядке. Наверное, проживет еще лет тридцать, дольше меня.
— Понятно, — медленно и задумчиво произнесла Белл, словно тщательно что-то взвешивала в уме, перебирая варианты и отбрасывая негодные, а затем повторила: — Понятно.
Именно с этого момента я отсчитываю свою злость на нее, отвращение и ненависть. Эти чувства очень похожи на любовь, правда? Я злилась, потому что ее слова подтвердили давние опасения, что Белл не любит Козетту, и щедрость последней не вызывает у нее благодарности; что, живя за счет Козетты, не платя за квартиру и еду, Белл не испытывает к ней ни любви, ни симпатии.
— Я работала, и мне не хотелось бы прерываться. Уйди, пожалуйста. — Такого тона в отношении Белл я себе еще не позволяла.
Она ушла, но работать я уже не могла. Мысленно повторяла наш разговор, слово в слово, и несмотря на предположение, что Белл действительно думала, что я унаследую состояние Козетты, и хотела этого, ни злость, ни сердечная боль нисколько не ослабли. Я считала, что ее вопрос вызван исключительно заботой о будущем благополучии «подруги», покровительством которой она собирается воспользоваться. Если хозяйкой буду я, то при удачном стечении обстоятельств даже после смерти Козетты ей будет гарантирован здесь кров и стол, причем еще более роскошный. Мне казалось, что меня используют — и с самого начала использовали. Может, Белл подружилась со мной и подстроила нашу длившуюся несколько месяцев связь только потому, что видела во мне приемную дочь и наследницу богатой женщины?
Разумеется, я ошибалась. Льстила себе, преувеличивала свое значение. И даже представить себе не могла, что заставляло Белл задавать эти вопросы. Я слышала ее удаляющиеся шаги на лестнице, потом звук — громче обычного — закрывающейся входной двери. Белл почти хлопнула дверью. Меня всегда разбирало любопытство, куда она ходит — может, просто гуляет или навещает один из уголков Лондона, где выставлялись красивые вещи, Кенсингтон-Черч-стрит, Кингз-роуд или Камден. Вернулась Белл около шести и уселась перед телевизором вместе с Тетушкой, а этажом выше Козетта слушала Марка в радиосериале, где его герой женился и только что вернулся из свадебного путешествия.
В тот вечер, час или два спустя, умерла Тетушка.
Я в это время отсутствовала — злость на Белл заставила меня позвонить мужчине, с которым я познакомилась неделю назад на вечеринке и который после этого звонил и оставил для меня сообщение Мервину. Его звали Робин Кэрнс, и через три года я вышла за него замуж, но тогда еще не могла этого предвидеть. Просто использовала его, чтобы не думать о Белл.
Тетушка сидела в кресле рядом с Белл, и они смотрели очередной эпизод сериала о полицейском из Сан-Франциско. В какой-то момент, во время гонки на автомобилях по крутым холмам, с револьверными выстрелами и визгом шин, Тетушка откинулась на спинку кресла и умерла. Ее смерть была похожа на смерть Дугласа. Дай Бог нам всем умереть так тихо и благородно! Белл заметила, что с носа Тетушки свалились очки, но на пол они не упали, потому что были прикреплены к цепочке на шее. Белл практически не обращала внимания на Тетушку и хотя — как мне кажется — отвечала на замечания старушки, сама никогда не выступала инициатором разговора, не заводила речь о программе, не обсуждала актеров.
Марк приехал в девять, но не заглянул в комнату, где сидела Белл, хотя дверь в нее всегда была распахнута. В дом его впустила Мими, и Марк прошел через гостиную прямо в сад, к Козетте. Солнце уже зашло, поскольку в сентябре темнеет рано, но день выдался жарким, как в июле, и воздух еще не остыл от зноя. Вероятно, сад был наполнен терпким ароматом эвкалипта, как всегда бывает в теплые вечера. Я знаю, что светила луна — мы с Робином наблюдали за ее восходом, — дымчато-красная осенняя луна, большая и яркая, освещавшая нам путь на Кенсингтон-Гор.
О том, что случилось, мне рассказала Мими. Она пошла впереди Марка и вернулась в уголок сада, где они с Мервином расположились на одеяле, расстеленном на брусчатке. Они курили — подумать только! — стручки рожкового дерева. Мервин слышал, что в Филадельфии их используют как галлюциногены, и кто-то привез ему из Америки целую сумку. Подобно Риммону, эти двое курили или жевали все, что, по их мнению, было способно привести к измененному состоянию сознания. Они пробовали даже листья эвкалипта, но безрезультатно. Мими видела, как Марк подошел к Козетте, поцеловал ее в щеку, сел напротив за выкрашенный в белый цвет железный стол, слышала, как он сказал что-то о звездах, которые в тот вечер были особенно хорошо видны — яркие точки на фоне темно-синего неба, которое в Лондоне часто скрывало и прятало их. Над головами Козетты и Марка ярко сияло какое-то созвездие, и они стали смотреть на него — стулья сдвинуты, плечи соприкасаются, Марк показывает пальцем, вытянув руку — когда в сад вошла в Белл.
Быстрым шагом, хотя и не бегом, она пересекла вымощенную площадку и подошла к Козетте. Я уверена, что в ее действиях не было намеренной жестокости. Белл не испытывала симпатии к Тетушке и, учитывая ее восьмидесятилетний возраст и скромность, почти не считала человеческим существом. А я, наверное, напрасно поделилась с ней своей теорией о том, что Козетта держит Тетушку рядом с собой только для того, чтобы по сравнению с ней выглядеть моложе. Белл подошла к Козетте и сказала:
— Тетушка только что умерла. Она мертва.
Разумеется, для Белл смерть была не в новинку. Она видела и более страшные смерти — например, Сайласа, или еще одну, о которой я еще не рассказывала, но обязательно, обязательно расскажу. По сравнению с ними случай с Тетушкой был совсем скромным, житейское дело, о котором сообщают как о неожиданной телевизионной новости.
Козетта вскрикнула и прикрыла рот ладонью. Марк повернулся к Белл и довольно грубо спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— Я же сказала, Тетушка мертва. Откинулась на спинку кресла и умерла, когда мы смотрели телевизор.
— Нужно быть совершенно бесчувственной, чтобы прийти сюда и говорить таким тоном.
По словам Мими, Белл ничего не ответила, просто поморщилась. Потом отступила и, нахмурившись, подняла руки к голове. Я могу представить, как она это делает, ее характерный жест, словно копна ее волос — это шиньон, который она удерживает на сильном ветру. Козетта молча повернулась к Марку. Они оба встали. Его реакция стала для Мими неожиданностью. Она тоже считала Марка и Козетту просто друзьями — названая мать, у которой никогда не было сына, и названый сын, настоящая мать которого оказалась плохой. Марк обнял ее, а Козетта в ответ обвила руками его шею. Они стояли очень близко, ища в объятии утешения и комфорта, а Белл наблюдала за ними.
Когда через два часа я вернулась домой, врач уже ушел, удостоверив смерть Тетушки. Ее убил обширный инсульт. Вместе с Марком они переложили тело Тетушки на диван, на тот случай, если окоченение наступит раньше, чем утром придут из похоронного бюро. Длина дивана не превышала пяти футов, но маленькое, съежившееся тело Тетушки он вмещал без труда. Козетта выглядела потерянной и печальной, но не плакала, никак не проявляла своего горя, хотя чувство вины, которое вскоре обрушится на нее, уже давало о себе знать. Если последние несколько лет Тетушка заменяла ей мать, то Козетта была хорошей дочерью. Это мы, которые игнорировали Тетушку и относились к ней как к мебели, должны были
