Понимаешь, Козетта думает, что я ее предала — единственное, чего она не терпит.
— Ты могла бы объясниться.
— У меня не было возможности. После того как это случилось, в тот же вечер, она уехала из «Дома с лестницей»; приехал ее брат Леон и увез куда-то в Севеноукс. Я ей туда звонила, но трубку взяла жена Леонарда, которая сказала, что Козетта больна и не может ни с кем говорить. Я хотела написать, но не знала, что. Мы с Эльзой все еще были в «Доме с лестницей», одни. Мне пришло письмо от поверенного Козетты…
Я вдруг понимаю, как трудно мне об этом говорить. Голос дрожит, глаза наполнились слезами. Но Белл настаивает, и она все понимает неправильно:
— Ты хочешь сказать, что Козетта через поверенного предупреждала, чтобы ты не пыталась с ней связаться? Да? Ни за что бы не поверила.
— Нет, Белл, он написал, что Козетта хочет отдать мне «Дом с лестницей», оформить дарственную.
Ее лицо меняется, становится жадным, алчным, глаза блестят от вожделения:
— Она тебе его отдала? Даже тогда дом стоил целое состояние.
— Не говори глупости. Думаешь, я его взяла? И в мыслях не было. Она считала дом компенсацией за себя, за расставание с ней. Я ответила поверенному, что мне не нужен ни дом, ни вырученные за него деньги, мне не нужна компенсация за потерю Козетты.
— И больше ты с ней не общалась?
— После твоего… суда Козетта куда-то уехала, а когда вернулась, я не могла ее найти, не знала, где она. Наверное, не очень старалась. Понимаешь, я знала ее, знала, как она относится к предательству. Это единственное, чего она не могла простить. Потом Эльза сказала, что Козетта вышла замуж, я тоже вышла замуж, а потом было уже поздно.
Вернувшись из регистрационного бюро, Марк и Козетта прошли прямо в гостиную, где их нашел Луис. Они поделились с ним новостью — хранить тайну уже не было нужды. Они женятся. Свадьба состоится через три недели. Я не знаю, что именно они говорили, потому что слышала только слова Луиса, который вышел в сад попрощаться со мной, а рассказчик из него неважный. Однако Козетта упомянула о разнице в возрасте, и я могу представить, что она сказала: «Нам пришлось указать свой возраст в анкете, и это было немного унизительно, но не так, как произносить вслух».
Луис, проявив не свойственную ему проницательность, должно быть, понял, что его присутствие не входит в число их самых заветных желаний. Разумеется, Козетта этого не сказала, уговаривала его остаться, съездить домой за Пердитой, всем вместе где-нибудь поужинать. Вероятно, Марк не стал возражать, когда Луис нехотя ответил, что ему нужно идти.
Оставшись вдвоем, они попытались разобраться в потоке сомнений, колебаний и неуверенности, с прошлого вечера заполнявших их разговор между островками любви, ласк и планов на будущее. Марк должен сказать Белл. Или они оба должны сказать Белл. Она должна знать.
Дело в том, и это самое ужасное, что Козетта не знала,
Так она представляла себе самое худшее. Марк, разумеется, знал, что к чему, подозревал, с чем придется иметь дело в противостоянии с Белл. Вне всякого сомнения, он боялся, что Белл пойдет к Козетте и расскажет об их с Марком первоначальных планах, причем без извинений и оправданий (и перекладывания вины на другого), как поступил Марк, признаваясь Козетте, а грубо и некрасиво, цитируя все, что было произнесено, вспоминая о смехе, не скрывая жадности и низменных желаний.
Вы же понимаете, что это лишь мое воображение? Понимаете, что я там не присутствовала, и Луис тоже, что Эльза еще не вернулась, и Марк с Козеттой были одни? Хотя в любом случае мне вряд ли удалось бы заглянуть в душу Марка. Никто точно не знает, что он думал, чего боялся, хотя всем известны слова, сказанные им в комнате Белл. Он очень боялся туда подниматься. Предпочел бы отложить это навсегда, вечно сидеть в запертой гостиной, теплой и тихой, на диване рядом с Козеттой, обняв ее одной рукой, время от времени приподнимая ее голову со своего плеча, поворачивая к себе и целуя в губы. По большей части молча и неподвижно, потому что ужасные события, тревоги и волнения прошедших двадцати четырех часов, любовь — и, конечно, старание и тяжелый, вдохновенный труд! — чудесным образом превратили в безмятежность, испрошенное и подаренное прощение, низвели до благословенного мира.
Если бы не Белл, если бы не дело, которое требовалось завершить. Наверное, он сказал Козетте, что боится — он ее не стеснялся, — но не стал объяснять, почему. Может, Марк видел в Козетте мать, а не только любовницу, воплощение материнства, которой он мог признаться во всем, доверить любые страхи?
Думаю, Козетта сказала, что она сама это сделает, но Марк возражал. Он знал, что Белл не поверит Козетте. Затем она сказала, что нужно быстрее покончить с этим делом. Чем дольше тянешь, тем хуже. Вероятно, предложила пригласить Белл на ужин. Я не очень преувеличиваю, когда говорю, что Козетта считала, что плотный ужин в шикарном ресторане способен уладить почти все.
Марк пошел наверх, преодолев все 106 ступенек, или сколько их там, от гостиной до самого верха. Постучал в дверь, окликнул Белл. Не знаю, услышал ли он ответ или просто вошел без приглашения. Белл лежала на полу, высунув голову из окна, в котором были подняты до конца две фрамуги. Суровая комната, почти без мебели, с одеждой в коробках и разбросанной по кровати, с картинами Сайласа вдоль стен. Марк вошел и закрыл за собой дверь, но запирать не стал. Наверное, не хотел. Сообщил Белл, что должен ей кое-то сказать.
После того как она это сделала, но еще до приезда полиции, Белл рассказала нам с Эльзой, что произошло. Странно, почему она, так хорошо разбиравшаяся в людях, не догадалась об истинных чувствах Марка?
— Он сказал, что любит ее. Этот дурак стоял у окна, открытого окна, и смотрел на улицу. Я знала, что он собирается на ней жениться, это было частью плана, и все шло отлично, просто великолепно. Какое мне дело до этого проклятого дома? Я не хотела тут жить. Но он ее любит? Собирается уехать, чтобы жить с ней, только с ней, оставив меня в дерьме? Он говорил, что любит ее, и я знала, что этот идиот не врет, что так оно и есть. Он сказал: «Я знаю, что мы с тобой собирались сделать, Белл, мне этого не забыть, как бы я ни хотел, и от одной мысли об этом мне становится плохо. Я люблю Козетту, как никогда никого не любил. И должен тебе сказать, что мне нужна она, только она, до конца наших дней». Он повернул свое глупое лицо и посмотрел на небо, будто там были поющие ангелы.
Потом пришла она. Постучала в дверь, вошла и сказала, что должна объясниться. Тогда я это сделала. Я хотела сделать это в ее присутствии. Ты знаешь, что. Вскочила, подбежала к нему и толкнула. Я этого хотела, это было так здорово… до того, а после я хотела поймать его, вернуть назад. Ты слышала, как он кричал, Лиззи, слышала, как он кричал?
Этого я никогда не забуду. Считается, что с большой высоты человек падает молча, что шок его парализует. Но Марк, падая, кричал — его крик, вопль ужаса, вспорол тихий летний и душный вечер. Но этот вопль, эта квинтэссенция страха не идет ни в какое сравнение с ударом тела о каменную плитку серого сада; звук, который я даже теперь не могу описать, не в состоянии хотя бы приблизительно передать ужас удара о землю чего-то твердого и одновременно жидкого, звук распадающегося человеческого тела, разрываемой плоти и ломающихся костей.
В тот момент мы с Луисом были в доме, за стеклянными дверьми столовой. В таких обстоятельствах ты не думаешь и не застываешь на месте. Ты бежишь. Или убегаешь. Мы оба бросились в сад, увидели на сером камне исковерканное тело, похожее на бесформенное пятно, вскрикнули и кинулись друг к другу. Обнявшись, как любовники, мы покачивались и стонали.
Плача, стеная, прижимаясь друг к другу, мы отвернулись от того, что лежало на земле, и, спотыкаясь, пошли к стеклянным дверям; в столовой сначала появилась Эльза, а потом Козетта, которая оттолкнула ее, не замечая ничего и никого на своем пути, выскочила в сад и упала на тело Марка. Она так и лежала, пока ее не увели, и я видела, что она вся в крови, словно сама получила смертельную рану.
