Каждая из этих предпосылок была оспорена, и борьба за то, чтобы сделать эти предпосылки господствующими, была длительной и ожесточенной, но нет сомнений, что борьба была в основном выиграна к середине XIX в. Одна из последних линий обороны, которая должна была пасть, — применение этих предпосылок к такой узкой области реального мира, которая непосредственно включает человеческие существа, — то есть к социальной организации человеческой деятельности. Только в XIX в. история и социальные науки получили
Следует отметить две вещи, связанные с возникновением того, что я называю историческими социальными науками. В значительной степени они являлись продолжающимся воплощением
Французская революция была тем моментом в историческом развитии капиталистического мира- экономики, когда формулировки на идеологической арене наконец изменились, чтобы начать выражать к тому времени уже длительно существовавшие реалии капитализма как способа производства. Новая идеология приняла в расчет тот факт, что в капиталистическом мире-экономике политическая надстройка является не просто социальной конструкцией (как в независимых государствах, так и в межгосударственной системе), но постоянно исправляемой и перестраиваемой социальной конструкцией. Терминологией, которая облекла эту реальность, стало понятие «суверенитет народа», который стал способом легитимизации изменчивости, противостоящей застывшим политическим структурам. Для того чтобы мы могли иметь дело с этой изменчивостью, нам была передана по наследству антиномия общество- государство и вместе с ней предполагаемые взаимодействия и/или конфликты между обществом и государством, которые стали главным фокусом научной активности в исторических социальных науках.
Что касается политической двойственности Французской революции, мы можем сказать, что, с одной стороны, это было движение, в котором одна часть французских высших слоев/буржуазии стремилась осовременить и реконструировать французское государство для того, чтобы в их же интересах дать ему возможность играть более эффективную роль в мире-экономике. С другой стороны, она означала восстание французских непосредственных производителей против жизненных лишений, на которые их обрекла интенсификация капиталистических процессов.
Эта двойственность отразилась в продолжающейся борьбе за контроль над определением задач и области исторических социальных наук в XIX и XX вв. С одной стороны, исторические социальные науки представляли собой осовременивание идеологической надстройки капиталистического мира-экономики, предлагая то, что могло бы стать более эффективным механизмом легитимизации исторической системы, не столько для массы населения мира, сколько для мировых специалистов, которые, вместе с тонким слоем крупномасштабных агентов накопления капитала, получили основные выгоды от этой системы. С другой стороны, исторические социальные науки предложили антисистемным движениям язык, с помощью которого те смогли прояснять (разоблачать) действие этой исторической системы, обрисовать ее противоречия и, следовательно, точно определить ее уязвимые места. Именно это, например, говорили Маркс и Энгельс, настаивая на том, что их теории и практику следует называть «научным социализмом».
Движения, о которых мы говорим, должны были принять стратегическое решение о переменах, осуществляемых посредством государственной власти. Подобным же образом те представители исторических социальных наук, которые видели свою роль в содействии социальному преобразованию мира, должны были сделать стратегический выбор. Им предстояло решить, куда направить научную энергию. Их принципиальный подход состоял в том, чтобы предложить аналитическую модель общественной жизни, решительно отличную от той, которую предлагали ученые, представляющие буржуазию или истеблишмент. Эта модель, доказывали они, будет правильнее или адекватнее объяснять реальность и позволит ускорить социальное преобразование мира. Одной из таких моделей, без сомнения важнейшей, и был марксизм.
Поскольку политическая стратегия, ориентированная на взятие государственной власти, была в высшей степени реалистичной, то и разработка «контрмодели» как интеллектуальной стратегии была не только разумной, но и эффективной. Это способствовало политической мобилизации, и это помогало выработать разумную тактику борьбы.
Однако, поскольку успешное по большому счету обретение государственной власти антисистемными общественными движениями не было свободно от двусмысленности, то же относилось и к успешной в основных чертах разработке контрмодели. Контрмодель настолько точно отражала действительность и обладала такой объясняющей силой, что соблазняла даже представителей истеблишмента. Многими путями мир исторических социальных наук приобщался к марксизму, даже отрицая это и стараясь скрыть использованием немарксистской терминологии для выражения марксистских идей. И эта «ползучая марксизация» основательно изменила Политическую жизнь миросистемы в период после 1945 г., так же, как изменил ее приход к власти столь многих антисистемных движений.
Обратная сторона медали, однако, в том, что марксизм в результате столь же часто служил оправданием статус-кво, как и способом его подрыва. Причем он выполнял «консервативную» функцию особенно хорошо именно потому, что провозглашался «антисистемной» идеологией. Почему это произошло? Все дело в принятой интеллектуальной стратегии. Сосредоточение на разработке контрмодели включало в себя два подчиненных решения: признание предпосылок современной науки и признание основных черт картины, нарисованной господствующей историографией, претендовавшей на изображение того, «что действительно произошло».
Но предпосылки современной науки и господствующей историографии были не более нейтральными, чем сами модели. И цыплята вернулись домой петушками в период после 1945 г., когда как социальная наука истеблишмента, так и марскистская социальная наука обнаружили возрастающие трудности в объяснении реального мира, то есть в определении подлинного направления исторического перехода, в котором мы начали жить. Сегодня это часто изображают как «кризис марксизма», но это слишком узкое определение. Скорее это «кризис исторических социальных наук», а сверх того еще и «кризис науки» как таковой.
Исходные посылки поставлены под вопрос не среди представителей исторических социальных наук, но и среди естествоиспытателей, считающихся высшим духовенством в религии современной науки. Нам говорят, что поиск неизменных законов и симметрии провалился и то, что мы действительно открыли — это «превращающиеся частицы» и «нарушение симметрии». Нам говорят, что «необратимость есть тот механизм, который создает порядок из хаоса», необратимость, а не обратимость. Нам говорят, «то, что первоначально было рискованной ставкой в духе господствовавшей аристотелевской традиции, со временем превратилось в догматическое утверждение «. Нам говорят, что «необратимость, или стрела времени, влечет за собой случайность». И, говорят нам, это возвращает нас к центральной онтологической проблеме, отношению между бытием и становлением, с выводом, что «бытие и становление должны рассматриваться не как противоположности, противоречащие друг другу, а как два соотнесенных аспекта реальности»[114].
Но если все это верно, тогда мы должны отречься от основ методологии, которая сформировала большую часть исторической социальной науки, включая марксистскую социальную науку, поскольку та искала неизменные законы, симметрию, обратимость и, следовательно, предопределенность будущего. Возможно, мы должны вернуться в эту часть аристотелевской традиции, состоящую в поиске конечных причин. Возможно, мы даже должны допустить существование иного, и предшествующего научному, знания. Конечно, наука, какой мы ее знаем, следующая линии рассуждений, имманентной определенной «западной» философской традиции, была изобретением нашего современного мира. А поскольку кризис миросистемы находит свое отражение в «цивилизационных проекциях», мир заново открывает принадлежащее ему богатство альтернативных формулировок познания.
Это в равной мере справедливо для историографии. Нас долго предостерегали против «этноцентрической» истории. Нам много раз говорили, что писавшаяся в XIX в. история была историей
