Николас принес мне фиалки. Два огромных влажных букета.
— Фиалки, — улыбаясь, прошептала я. — Символ верности.
— А ты откуда знаешь? — поинтересовался Николас.
— Во всяком случае, так утверждает Офелия в «Гамлете», — ответила я, беря из его рук букеты и держа их в левой руке.
Перед моими глазами промелькнуло видение знаменитого изображения Офелии. Ее мертвое тело уносит ручей, а в ее длинных распущенных волосах запутались цветы. Маргаритки. И фиалки.
Когда мы вошли в просторную, но скучную комнату, там уже находились мировой судья и женщина, которую он представил как свидетельницу. Кажется, Николас рассказывал мне, что мировой судья до выхода на пенсию был настоящим судьей. Он попросил нас сообщить наши имена, после чего произнес традиционную речь. Вся процедура заняла не более десяти минут.
У меня не было кольца для Николаса, и я запаниковала, но тут он вынул из кармана два золотых ободка и протянул мне тот, который был побольше. Он смотрел на меня, и в его взгляде я читала: «Я не забыл. Я никогда ничего не забываю».
Глава 5
Из немногих сохранившихся у меня воспоминаний самым ярким было то, как мы с мамой обманули отца. Было воскресенье. Сколько я себя помнила, в этот день мы обязательно посещали мессу. Каждое воскресенье мы все надевали свою самую лучшую одежду и шли в церковь Святого Кристофера. Я слушала ритмичный гул молитв и наблюдала за тем, как причащаются мои родители. После службы мы еще долго стояли на вытертых каменных ступенях церкви. Пригревало солнце, отец беседовал с семействами Морено и Сальвуччи о погоде, а я стояла рядом, ощущая на своей макушке его теплую ладонь. Но в это воскресенье отец собрался лететь в Нью-Йорк и еще до восхода солнца уехал в аэропорт О’Хара. Ему предстояла встреча с эксцентричным миллионером, на чью помощь он очень рассчитывал. Его последним изобретением стал полипропиленовый плавательный пояс, который надлежало подвешивать посреди гаража, рассчитанного на два автомобиля. В последнее время такими гаражами стали оснащаться все типовые дома в пригородах Чикаго. Отец назвал изобретение «Автозащита», поскольку оно не позволяло открытой двери автомобиля царапать краску на корпусе соседа.
Предполагалось, что я уже сплю. Да, собственно, так бы оно и было, если бы меня не разбудил странный сон. Мне было четыре года. Скоро должно было исполниться пять. У меня почти не было друзей. И это объяснялось не только моей застенчивостью, а еще и тем, что соседи не пускали к нам своих детей. Грудастые итальянские мамаши считали мою маму слишком бойкой и развязной, а смуглые потные мужчины опасались, что патологическое невезение отца может оказаться заразным и без приглашения явиться в их собственные дома. В итоге я начала придумывать себе товарищей по играм. Я не принадлежала к числу детей, способных увидеть кого-то рядом с собой. Раскладывая свои игры и игрушки, я точно знала, что рядом никого нет. Но по ночам мне часто снился один и тот же сон. Меня окликала незнакомая девочка, и вместе мы лепили куличи из песка и раскачивались на качелях до тех пор, пока наши ноги не начинали взлетать к самому небу. Сон всегда заканчивался одинаково. Набравшись храбрости, я спрашивала девочку, как ее зовут. И всякий раз просыпалась прежде, чем она успевала мне ответить.
Вот так и вышло, что в это воскресенье я открыла глаза, борясь с очередным разочарованием, и услышала, как отец тащит к двери свой чемодан, а мама шепотом прощается с ним и напоминает ему, чтобы он обязательно позвонил нам после того, как мы вернемся из церкви, и рассказал, как все прошло.
Утро началось как обычно. Мама нажарила моих любимых яблочных оладий в форме моих инициалов, после чего достала из шкафа и разложила на постели розовое кружевное платье, которое мне купили на Пасху еще в прошлом году. Но когда подошло время отправляться в церковь, мы прямо из дома шагнули в изумительный апрельский день. Ласковое солнце целовало наши щеки, в воздухе пахло свежескошенной травой. Мама улыбнулась, взяла меня за руку и зашагала в противоположную от церкви сторону.
— Бог не хочет, чтобы такой день мы провели взаперти, — пояснила она.
Я впервые узнала, что у мамы есть другая жизнь, не имеющая ничего общего с моим отцом. То, что я всегда принимала за духовность, на самом деле было лишь побочным эффектом энергии, окружавшей ее подобно магнитному полю. Я обнаружила, что, когда мама не пыталась под кого-либо подстроиться, она могла быть совершенно другим человеком.
Мы шли и шли, минуя квартал за кварталом. В воздухе запахло сыростью, и я поняла, что мы приближаемся к озеру. Мы подошли к зоопарку «Линкольн-парк», славящемуся созданием естественных условий обитания для животных. Вместо того чтобы запирать животных, сотрудники зоопарка создали непреодолимые препятствия для людей. В зоопарке почти нет ограждений. Жирафы изолированы канавой, накрытой крупной решеткой. Зебр от посетителей отделяет широкий ров.
— Тебе здесь понравится, — улыбнулась мне мама, а я задалась вопросом, как часто она здесь бывает и кого приводит с собой вместо меня.
Мы направились к белым медведям только потому, что их окружала вода. Скалы и уступы площадки были выкрашены в бело-голубые цвета Арктики, а сами медведи растянулись на солнце, слишком жарком для их зимних шуб. Они похлопывали лапами по воде. Мама сказала, что вода холодная. Медведей было трое — две самки и медвежонок, и мне очень хотелось понять, кем они приходятся друг другу.
Мама выждала, пока медвежонок почувствовал, что жара становится невыносимой, и потянула меня к галерее, за толстым стеклом которой находился медвежий водоем. Медвежонок подплыл прямо к нам и уткнулся носом в пластиковую преграду.
— Смотри, Пейдж, — засмеялась мама, — он хочет тебя поцеловать.
Она подняла меня повыше, чтобы я могла рассмотреть грустные карие глаза и мокрые скользкие усы
