– Я больше не могу, – говорю я.
– Я знаю. Я поговорю с…
– Вообще не могу, Эрик, в принципе. Я не могу сидеть в тюрьме! – Не вытирая слез, я заглядываю ему в глаза. – Если я сяду, меня тоже убьют.
Эрик накрывает мою руку своей.
– Я клянусь вам: вас оправдают.
Как любой утопающий, я хватаюсь за соломинку. Я верю ему – и сразу вспоминаю, как плыть.
Фиц
Если бы Ромео было легко заполучить Джульетту, их история никого бы не заинтересовала. То же самое можно сказать о Сирано, Дон Кихоте, Гэтсби и их возлюбленных. Завораживает само зрелище – как мужчина расшибается в лепешку о каменную стену; завораживает интрига: сможет ли он снова встать и совершить новый бросок? На каждого любителя благополучных исходов найдется зевака, физически не способный оторвать глаз от автокатастрофы.
Но вот интересный поворот сюжета: а если бы ближайшая подруга Джульетты начала флиртовать с Ромео? А если бы Гэтсби однажды вечером напился и признался в своих чувствах Дейзи? Если бы кто-то из этих безмозглых романтиков поперся черт знает куда, в резервацию хопи, и вернулся тем же маршрутом, беспрестанно ощущая кислотное жжение слова «сопляк» у себя в животе, поглядывая на любимую женщину украдкой, зная, что она едет домой, к другому мужчине…
Был бы кто-то из этих романтиков достаточно безмозглым,
– Слушай, – говорю я, – я не нарочно.
Одного взгляда достаточно, чтобы понять: она не верит ни единому моему слову.
– Обещаю, это не повторится.
Но Софи лишь щурится:
– Обманщик!
Я повел ее есть мороженое. Главным образом потому, что после вчерашнего мысль о разлуке с Делией казалась мне в равной степени невыносимой и желанной. Главным образок потому, что стоило мне появиться у порога – и нас обоих сковало страхом. И я бежал, схватившись за первую попавшуюся отмазку – Софи.
– Обманщик? – повторяю я. – Прошу прощения?
– Ты постоянно ее целуешь, – говорит Софи. – И обнимаешь. Когда возвращаешься из своих поездок.
Ну, может быть. Быстро чмокаю в щеку и заключаю в осторожные объятия друга – такие, знаете, в которых между телами непременно остается три дюйма, чтобы мы соприкоснулись на уровне плеч и постепенно разъединялись ниже.
– Она хорошо пахнет, правда? – говорит Софи.
– Прекрасно пахнет, – соглашаюсь я.
– Если любишь человека, можно его целовать.
– Я не люблю твою маму, – говорю я. – Нет, люблю, но
– Ты отдаешь ей всю свою картошку фри, даже если она не дает тебе свои луковые кольца, – говорит Софи. – И имя ее ты как-то странно произносишь.
– Как?
Софи задумывается.
– Как будто оно закутано в одеяло.
– Нет, я не произношу ее имя, как будто оно закутано в одеяло. И не всегда отдаю ей свою картошку, потому что – тут ты права – она едой не делится.
– Но все-таки ты не кричишь на нее, когда она к тебе несправедлива, – замечает Софи, – потому что не хочешь ее ранить. – Она берет меня за руку и повторяет: – Ты ее любишь.
Она тянет меня на игровую площадку. Я так давно перестал быть ребенком, что уже забыл, как возникает любовь, на каком она строится основании. А основание это – утешение. Когда я был маленьким, с кем я мог быть самим собой? Кому я мог доверить свои ошибки и мечты, свое прошлое? Родителям, няне из детского сада, Делии, Эрику. Это были первые люди, которых я полюбил.
Неужели все действительно так просто? Неужели любовь романтическая, и платоническая, и родственная – это все грани одного бриллианта, неизменно яркие, как его ни разверни?
Нет, потому что я уже вышел из возраста Софи. Нет, потому что я знаю, каково это, когда женщина, засыпая, своим дыханием сдувает покровы со всего мира; нет, потому что я упал на ароматную лужайку ее тела. Нет, потому что однажды в шестом классе, разбираясь с домашним заданием по математике, я вдруг понял, что к Эрику Делил относится иначе чем ко мне. И в этом уравнении нет знака «равно», только знак «больше».
Быть может, Софи знает меня лучше, чем я сам. Я
Это потому, что когда ее ранят, больно становится мне.
Я влачу свои жалкие стопы – ну, во всяком случае, тащусь во взятой напрокат колымаге – к трейлеру Делии. Глупо рассчитывать, что мне удастся ее избегать всегда. Может, она решит притвориться, будто этого поцелуя никогда и не было. Может, я смогу просто извиниться – и притворяться будем уже мы оба.
Но когда я подъезжаю, машины ее на месте не оказывается. Софи опрометью бросается в трейлер, я же замираю в нерешительности. Но прежде чем я успеваю скрыться незамеченным, мне навстречу выходит Эрик с протянутой рукой. Выглядит он чудовищно: под глазами чернеют круги, а в этой одежде он, похоже, спал.
– Слушай, Фиц, – начинает он. – Насчет того, что случилось…
Меня как будто разрубают секирой. Неужели Делия ему призналась?
Он тяжело вздыхает.
– Я не должен был рассказывать Делии, что ты пишешь статью о деле ее отца.
По сравнению с моим этот проступок кажется детской шалостью.
– И ты меня извини, – говорю я, имея в виду совсем другую ошибку.
Я неуверенно дергаю ручку на дверце машины.
– Ты простишь меня за то, что я повел себя, как последний мудак?
– Уже простил.
– Тогда почему убегаешь быстрее, чем Джесси Хелмс[28] с гей- парада?
– Ты тут ни при чем, – сознаюсь я.
– Вот как? – Эрик подходит к машине. – Тогда это, наверное, связано с бегством Делии.
– Она убегала быстрее Джесси Хелмса?
– Быстрее, чем Трент Лотт с корпоратива «Черного дерева»,[29] – усмехается Эрик. – Так из-за чего вы поругались?
«Из-за тебя», – мысленно отвечаю я. Если представить наши жизни переплетением нитей, центральным узлом будет Эрик. Я боюсь тянуть за эту нить – боюсь распустить все остальное.
Я все еще помню, как он смотрел на меня с верхушки дуба и кукарекал петухом от радости: он взобрался туда первым. Я помню его голос, пробивающийся сквозь шум дождя по крыше (как будто сверху сыпали тысячи спичек): он клянется, что бродяга, который живет в штольне у дамбы, по ночам превращается в самого Дьявола. Я помню, с какой силой он обнял меня, когда мы увиделись на первых университетских каникулах. Я помню, как сияют его глаза, когда в них отражается лицо Делии.
Я бы никогда не заставил Делию выбирать между мною и Эриком, потому что сам не смог бы выбрать между ними.
– Я просто устал, – говорю я наконец. – Голова трещит. Эрик возвращается к трейлеру.
