Ольга оглядывалась по сторонам, ничего не видела, но почувствовала, что под полозьями не дорога, а глубокий снег.
— Замерзла?.. — обхватил он Ольгу со спины полами своего распахнутого полушубка. — Вот так теплее будет, — услышала Ольга у своего уха.
Она пыталась вывернуться из его пьяных объятий.
— Ну, ну,… Не дури, не царапайся…
В это время лошадь вдруг провалилась, как в яму, а за ней поползли в пропасть сани. Ольга только взвизгнула от неожиданности и они оказались в глубоком овраге, занесенном снегом. Назаркина это нисколько не обескуражило. Ольга, удерживаемая его крепкими руками, повалилась вместе с ним, к чему и стремился Мишка. Сползание саней остановилось и замерло. Лошадь стояла как вкопанная в глубоком снегу, сзади ее подпихивали сани, непроглядная пурга со свистом завывала. Со всей силой Ольга отбивалась от Назаркина, плакала, упрашивала пожалеть ее, но разъяренный Мишка не унимался. Никто не мог услышать ее мольбу, никто не мог увидеть куражившегося Назаркина и прийти ей на помощь. От него несло сивухой, луком, солеными огурцами. Все это смешалось с крепким табачным духом, испускаемым курильщиком, и превращалось в невыносимый тошнотворный пар, которым он обдавал Ольгу.
После бурного натиска Назаркин утихомирился, не проявляя никаких опасений, что они могут замерзнуть и быть заметенными снегом до весны.
Всхлипывая, Ольга соскочила с саней, провалилась в пушистый снег, набившийся в валенки и рукава. Где?то в снегу валялись сброшенные с саней, мешавшие председа
телю книги. Он их не только не читал, хотя и наведывался иногда в колхозный клуб, но и не заглядывал в них. Ольга была в отчаянии, а притихшего Назаркина, вытянувшегося на санях, потянуло в сон. Ее первой возмущенной мыслью было бросить его, но она тут же спохватилась — замерзнет и ей еще придется отвечать за него.
Назаркин лежал с открытым ртом, в который набивался и таял снег, и так храпел, что даже завывавшая вьюга не могла заглушить в его горле словно пыхтевший с надрывами трактор.
Ольга пробралась к лошади, потянула ее за уздечку вперед на себя, пытаясь сдвинуть ее с места, но из этого ничего не вышло. Лошадь топталась на месте. Ее надо было распрягать, как?то вызволять как из болота, развернуть провалившиеся сани и только после этого можно попытаться выбраться из оврага.
Председатель без шапки на морозе протрезвевал. Его тормошила Ольга, говорившая сквозь плач, что они замерзнут, упоашивала встать и высвободить лошадь, которую она распрягла. Назаркин, наверное очнулся от того, что продрог, сел, свесил ноги с саней, как дома с печки. Зевая, толком не проснувшись, он не сразу осознал положение, в котором они находились. И если бы не Ольга, он опять бы завалился в сани.
Она собирала в снегу книги, нашла шапку, надела ему на голову и снова попросила Назаркина опомниться, называя его Михаилом Федоровичем.
Долго они барахтались в снегу, помогая лошади выбраться из снежного плена, а потом вытаскивали тяжелые крестьянские развальни, сидевшие в глубоком снегу. Назаркин, ухватившись за длинные оглобли, хрипел, тянул на себя, требовал, чтобы Ольга навалилась на сани сзади и посильнее толкала. Сани трудно было сдвинуть с места, Ольга помогала ему, Назаркин ругался отборным площадным матом, как будто это прибавляло ему силу.
Он запряг лошадь, потянул ее за повод по протоптанному следу и она с трудом вытащила сани из оврага.
Ближе к утру метель заметно утихла, они выбрались на дорогу, у телефонных столбов.
В сгустившихся предрассветных сумерках заморившаяся лошадь дотащила сани в деревню. Ольга, не чувствуя ног, прибежала домой ни жива ни мертва, забилась на теплую печку к теткиным ребятишкам и всю ночь всхлипывала во сне.
— Уж не Мишка, антихрист, над тобой измывался? — допытывалась тетка утром.
Ольга ей ничего не сказала.
— Да, я ему… морда, — пригрозила она, — не знаю, что сделаю.
Но это были только слова. Она не могла даже выговорить ему, так как он в деревне был полновластным хозяином и устраивать ему скандал из?за племянницы, портить отношения с председателем ей было невыгодно. Лучше промолчать. Так все и осталось.
Через несколько дней поползли слухи, исходившие от Мишки, как они сбились с дороги, долго возились в снегу, как он потерял шапку, а после стакана самогона уже бахвалился со всеми другими намеками, относившимися к Ольге. Правда, везде говорил, что Ольга спасла ему жизнь. Не будь ее, замела бы его метель и поминай как звали.
Вернувшись с заседания райисполкома, Назаркин, каждый день напиваясь так, что к вечеру уже терял всякие ориентиры и ночевал там, где его сваливал крепкий самогон, не переставал повторять: «А все ж таки наш колхоз не отстает. Есть похуже…» Вслед за этим начинал проклинать районное начальство за то, что пригрозили снять его с председательства. За время работы в «Восходе» он нахватался кое–каких верхушек, рьяно выступал за выполнение указаний, поступавших из района, чтобы удержаться в председательском кресле, но затуманить головы мужикам матом было трудно, хотя они смирились, не бунтовали против его правления. Все роптали, чаще всего между собою, однако дальше внутреннего сопротивления и недовольства дело не шло, хотя нужно было кричать караул! Но мужики оставались себе на уме. Не пропустили незамеченным поцарапанное лицо Мишки и его приставание к Ольге.
Выговаривали ему по–своему за обиду сироты, чего раньше на их памяти в деревне не было.
— Не трепись, Мишка, — предупредили они его. — Не то под суд угодишь. Как пить дать…
Назаркин струхнул, язык прикусил, но в деревне ничего не скрыть. Все друг друга знают, все на виду. Ольга, заметив, как на нее стали коситься, замкнулась, ходила с надвинутым на глаза платке, с опущенной головой, как провинившаяся перед всеми. Она была одинока со своими переживаниями, ей некому было открыть душу, не с кем
было поделиться, оставалось только горько выплакаться в нетопленном клубе. И она подолгу рыдала. Все накопившееся, все обиды, бушевавшие в ней как в грозу, постепенно улеглись, перемешиваясь с раздумьями — что же дальше? Как быть? Она почувствовала ненужность своего просветительства в деревне, всего того, что она делала в колхозном клубе, читая со сцены стихи. Ей не за кого было ухватиться и удержаться в эти трудные дни. От тех, кто метил на ее место, она испытывала на себе злорадство, ее обзывали последними словами, а сверстники оскорбляли своим хихиканьем и ухмылками.
Все это становилось невыносимым, терзало душу, даже сочувствие, желание защитить ее вызывало у Ольги отвращение.
Больше оставаться в деревне она не могла. Да и тетка, у которой она жила, женщина жалостливая, но забитая беспросветной нуждой, видя, что она собирается куда?то, не стала ее отговаривать. Перекрестила на прощанье, усадила на табуретку перед дорогой и сказала у отвалившейся калитки:
— Поможет тебе бог. Я буду за тебя молиться денно и ношно.
От нее Ольга слышала, что на Кубани, где когда?то проживали теткины дальние родственники, тепло, не нужна зимняя одежонка и прожить там легче. Туда и направилась Ольга с небольшим чемоданчиком, вместившим все, что у нее было.
Об этом она даже следователю постеснялась рассказать, как ни словом не обмолвилась о Шмидте, пристававшем к ней. Спустя несколько лет Ольга открылась человеку, страстно полюбившему ее. Она поведала ему все как на исповеди только лишь потому, что никогда раньше не чувствовала ни от кого такой жалости к себе, к своей судьбе. Она видела, как он переживал вместе с ней, может даже больше, чем она сама, проникнувшись к ней еще большим состраданием.
16
К Алексею Николаевичу Косыгину нельзя было не проникнуться уважением. При его встречах и проводах чувствовался занимаемый им высокий пост Председателя Совета Министров СССР. И это несмотря на все сложности его положения, созданные вокруг него. Даже своим
