Соломин уныло отвечал:
– В теории мне все понятно, но как, простите, осуществить все это на практике российского бытия?
– В наших условиях это, конечно, не легко. Для начала, – сказал Андреев, – я представлю вас к Анне на шею. Став аннинским кавалером, вы сразу обретете иную весомость. Но чтобы питерских гусей не дразнить, вам лучше бы согласиться с тем, что в период управления Камчаткой вы пребывали явно не в себе. А теперь... теперь да, поправились. Бывает же так?
Соломин вспылил:
– Так за что же вы вешаете мне Анну на шею? Неужели за то, что, управляя Камчаткой, я пребывал в состоянии идиотизма?
– Да нет! Вы будете награждены за управление Камчаткой в самую сложную пору ее истории.
– Но я же тогда, по вашему разумению, был ненормальный.
– Вы меня неправильно поняли, а теперь и меня собираетесь запутать... – Андреев явно хотел помочь, но сам не знал – как.
– Попытайтесь оправдать свои деяния перед вышней властью.
– Но в Петербург не попасть: согласно вашим же указаниям, меня ссадят с поезда на первой же станции.
– В таком случае боритесь за правду по телеграфу.
– У меня нет денег, чтобы устроить перепалку по телеграфу. Каждое слово влетает в копеечку...
Андреев сказал, что телеграфные расходы он спишет за счет генерал-губернаторства. Одновременно все распоряжения Соломина по управлению Камчаткой были отданы на экспертизу психиатров, которые вывели заключение, что бумаги писаны «в здравом уме и в твердой памяти». Соломин вспоминал: «В конце концов, под влиянием, конечно, петербургских покровителей Губницкого в Хабаровске была получена из столицы бумага: „Теперь, разумеется, г-н Соломин психически здоров, но из этого не следует, что он был нормален и на Камчатке, где возникли такие условия, что ему было нетрудно и помутиться разумом...“
Такая версия вполне устраивала Андреева.
– Это же самое предлагал вам и я! Все равно, голубчик, плетью обуха не перешибешь. Давайте так и условимся.
Нервы у Соломина уже не выдерживали.
– Мне даже стыдно! – сказал он. – Стыдно за самого себя. Что я, как дурень с писаной торбой, вожусь тут с этим своим «сумасшествием», если вокруг черт знает что творится и еще неизвестно, чем это все кончится... Ладно! Будь по-вашему.
Россия вступала в 1905 год – год унижения Портсмутского мира, год небывалой гордости первой русской революции...
В январе Андреев снова вызвал Соломина к себе и просил его вернуться на Камчатку, чтобы вторично приступить к управлению ею.
– Оттуда – ни слуху ни духу, будто все вымерло...
Андрей Петрович отказался от такой чести.
– Вы посмотрите в окно – на улице уже двадцатый век, а Камчатка живет еще в эпоху средневековья. Я, – сказал он, – согласен принять Камчатку лишь на правах губернатора, с тем чтобы Петропавловску был придан статут губернского города. Камчатка должна иметь радиостанцию, ей нужен постоянный гарнизон и военная охрана побережья. А для служебных нужд необходим и патрульный корабль.
– Это романтика, – ответил Андреев...[10]
Он предложил Соломину снова возглавить редакцию «Приамурских ведомостей», от чего Андрей Петрович отказываться не стал. В привычных трудах быстро пролетело время до мая, когда жившие в Хабаровске китайцы – прачки и разносчики, уборщицы и землекопы – вдруг стали распускать слухи о гибели эскадры Рожественского при Цусиме... Это было тем более странно, что РТА (Российское телеграфное агентство) о поражении на море молчало. Наконец все телеграфы вдоль Сибирской магистрали забили тревогу: да, катастрофа русского флота стала явью, и в эти дни на улицах Хабаровска можно было часто видеть плачущих людей... Цусима очень больно резанула по сердцу каждого русского патриота, после гибели эскадры многие стали задумываться – кто же главный виновник всех неудач в этой войне?
Летом генерал-губернатор Андреев сообщил Соломину, что с Камчатки обходными путями пришла телеграмма от Губницкого, а Соломин и не думал, что Губницкий еще на Камчатке. Андрей Петрович с удивлением прочел:
Маяк разрушен
Касса взломана
Деньги целы
– Вы что-нибудь понимаете? – спросил Андреев.
– А вы?
– Я – нет.
– И я за компанию с вами тоже не понимаю...
Самурайская глава
Летом 1905 года, который самураи считали 2565 годом (со времени восшествия на престол первого микадо), японская армия перенесла боевые действия непосредственно на русские территории. Сначала 3?я хваленая дивизия вторглась на Сахалин, где по примеру Камчатки было спешно создано народное ополчение. За оружие взялись даже бывшие каторжники, обживавшие остров на «птичьих правах» ссыльнопоселенцев.
Сахалинская эпопея написана кровью! Японцы пленных даже не расстреливали, а резали штыками, русским офицерам отрубали головы. Захватив тюрьму, где сидели бессрочные каторжники, прикованные к тачкам кандалами, солдаты божественного микадо изрубили всех арестантов в сечку. Единственный, кто уцелел в этой бойне, был громила рецидивист Заклюкин (уголовная кличка – Скоба), имевший 67 убийств и 218 лет каторги. Непонятно, чем он приглянулся самураям, но они отправили его в Японию, где кормили, как свинью на убой, всюду демонстрируя, вроде редкостного экспоната звериной породы...
Лишь очень небольшое количество защитников Сахалина оказалось в Японии, где их пытались утешить женщины провинции Нагато; японки писали русским:
У офицеров, попавших в плен на Сахалине, были отрезаны пальцы. Их отрезали самураи вместе с обручальными кольцами. Офицеры не знали, что сталось с их женами и детьми. А я не выяснил, что они ответили деликатным женщинам из провинции Нагато. Но я думаю, что они ответили японкам очень хорошо: японские женщины стоили доброго слова...
После Сахалина удар обрушился на Камчатку!
Никакой преступник, как бы он ни был осторожен, никогда не может положить предел своей алчности... Так же и Губницкий! Отплывая 30 лет назад на Командоры, он наивно думал, что сколотит капиталец тысчонок в десять и улизнет на материк, чтобы носить хорошие штаны и быть веселым. Но, быстро ощутив вкус к наживе, Губницкий решил, что жизнь без миллиона – вообще пустая забава. Географическое положение Командоров таково, что проводить отпуск в Сан-Франциско гораздо удобнее, нежели тащиться во Владивосток или Шанхай, и в Америке он скоро установил нужные связи. Шумело море, ревели сивучи, играли с прибоем каланы, и вовсю гремела пальба американских браконьеров. Год за годом, десятилетие за десятилетием Губницкий складывал в банки тысячи долларов, и теперь ему хотелось уже три миллиона... Главарь японского шпионажа Мицури Тояма был прав: глаза у Губницкого во много раз больше его желудка.
А преступление уголовное – рядышком с политическим!
