— Молодые люди, мне очень неудобно… Жизнь, однако, дает немало поводов для огорчений. Извините меня великодушно, но я не ел три дня…
Небольсин вскочил, резко оборачиваясь:
— Полковник Сыромятев… это вы?
Да, перед ним стоял полковник Сыромятев, сильно сдавший за последнее время: на нем была шинель (уже с чужого плеча), бурая щетина покрывала впалые от голода щеки.
— Петя, — сказал Небольсин, — рекомендую тебе почтенного и хорошего человека. Познакомься.
Сыромятев склонил голову:
— Честь имею. Бывший полковник бывшего русского генштаба, бывший начальник бывшей погранполосы вдоль Пац-реки и района печенгских монастырей… Все, как видите, бывший!
— И… простите, — сказал Ронек, — как же вы оказались тут? Разве границы уже не существует?
Сыромятев с удовольствием расположился за столом. Разморенный от еды и тепла, он рассказывал охотно:
— Граница существует, батенька вы мой. Но Брестский мир внес путаницу; теперь там не поймешь — кто и что… Господа! Как хорошо, что вы мне встретились! Вот уж не думал, что мне придется сегодня обедать. Живу как бездомная собака. Больше по вокзалам… Ах, как это ужасно!
— Почему же вы не в Мурманске? — спросил Небольсин. Сыромятев неожиданно выругался:
— Пошли они все… Я им не слуга!
Потом, думая о Печенге, Небольсин презрительно сказал:
— А где же армия… «великая и доблестная»?
— Армии вечная память, — ответил Сыромятев.
— Создается новая, — сказал Ронек. — Красная Армия.
Сыромятев резко повернулся к нему.
— Я не понимаю большевиков, — заявил полковник открыто. — Им предстоит еще так много драться! А они не только не задержали развал старой армии, но и сами же ему способствовали. А ведь русская армия («великая и доблестная»), что бы о ней там ни болтали, вступила в минувшую войну отлично! Отлично… Я военный человек, господин Ронек, и могу предсказать заранее: ваша Красная Армия разбежится по домам так же, как разбежалась старая. До тех пор, пока существует принцип добровольности, а не мобилизации, большевики не будут иметь армии как единого могучего организма…
— Вот, — задумался Ронек, — а мы, когда Петроград был в опасности, придерживались как раз принципа добровольности. И это правда: опасность миновала — и все разошлись по домам… даже не спросив ни у кого разрешения.
— Нужна мобилизация народа, — горячо продолжал Сыромятев. — Твердая! И если большевики создадут свою армию, я согласен честно — верой и правдой — служить в ней…
— Вы это серьезно, полковник? — удивился Небольсин.
— А почему и нет?.. Неужели вы думаете, инженер, мне не опротивело наблюдать, как в нашу русскую печку лезут с ухватами немец — с одной стороны, а с другой — англичане с французами? Моя жизнь прошла в русской армии. Эта армия выродилась до такой постыдной степени, что даже отступать разучилась — она просто драпала! Большевики не станут ее реставрировать — я это понимаю. Хорошо, тогда я согласен стоять в строю новой армии — Красной. Разумеется, в том случае, если в новой армии сохранится преемственность былых громких традиций армии старой!
Ронек поднялся, весь сияя:
— Господин полковник, поехали к нам.
— К вам? Куда, молодой человек?
— В Совжелдор! Сейчас у нас такое положение на дороге. Мы будем заново создавать отряды, и — я это чувствую! нужна именно мобилизация. Мы вас примем.
Сыромятев отбросил вилку на замызганную скатерть.
— Послушайте… А вы, при всей вашей милой непосредственности, к стенке меня там не поставите?
— За что, полковник?
— Вот именно за то, что я… полковник! Имею отличный послужной список. И при старом режиме меня только медом не мазали. А так… я все имел. К тому же домовладелец. В Лигове!
— Подумайте, — ответил Ронек. — Товарищ Спиридонов не такой человек, чтобы ни с того ни с сего поставить вас к стенке.
— Я не умею думать на людях, — застыдился Сыромятев. — С вашего разрешения, господа, я удалюсь.
Он действительно встал и вышел из чайной.
Ронек сказал:
— И уже не вернется. Мне один такой уже попадался. Какой-то капитан. Еще и пять рублей взял у меня…
— Не говори так, — возразил Небольсин.
Волоча по полу края шинели, Сыромятев вернулся к их столу Куснул толстую губу.
— Не подумайте обо мне так, что, мол, подобрел от еды. И не за хлеб. Не за положение. Нет! Поехали. Буду служить…
Он повернулся к Небольсину, подавленно молчавшему:
— А вы в Мурманск?
— Да.
— Что ж, прощайте. Я знаю, меня там приласкали бы, как боевого офицера. И все-таки я избираю Петрозаводск. Так уж случилось сейчас, что большевики — это и есть Россия, а я офицер русской армии, и я обязан служить отечеству, оскорбленному и ослабевшему… Реставрации старой армии мне отсюда не видится. Нет. Напрасно хлопочут некоторые мои бывшие товарищи…
Дымно ревел в те дни гудок Онежского завода: пришло тридцать восемь человек — большевики. Молча построились. Их сразу бросили в бой. Против финских отрядов, рыскавших у дороги. Обратно привезли трех раненых — они были ужалены пулями в спину.
— В спину? — не поверил Спиридонов, вставая.
Полковник Сыромятев держал руки по швам.
— Да, в спину, — ответил. — Впрочем, позвольте сначала задать вам, Иван Дмитриевич, один нескромный вопрос.
— Пожалуйста, — разрешил Спиридонов.
— Вы сами воевали?
— Воевал.
— Так почему же вы бросили в бой людей, — спросил его Сыромятев, — даже не объяснив им азбуки боя? Они ранены в спину. Хорошо, что не в затылок. Что получается? Боец стреляет во врага и тут же, по глупости, подхватив винтовку, скачет вперед. А сзади его стегает своя же пуля… Очень смело! — похвалил Сыромятев. — Но зато и неумело.. Вы как дети малые.
Спиридонов был пристыжен.
— Хорошо. Вы, я вижу, человек упрямый и своего добьетесь. Мы с вами, чувствую, сработаемся…
Они действительно сработались — как две шестерни в одной машине. Помог этому сам Спиридонов.
— Вот что, — сказал он как-то. — Меня, как вы знаете, некоторые недобитые бандитом зовут. Сплетни разные по Мурманке ходят. И — боятся… Если я замечу, что вы, полковник, из страха или еще почему-либо служите нам, то я… Да что тут долго размазывать! Просто я вас перестану уважать.
— Товарищ Спиридонов, — перебил его Сыромятев, — кто вам сказал такую чушь, что я вас боюсь? Зарубите себе на носу: полковник Сыромятев ничего не боится…
В эти дни Совжелдор выделил делегата на IV съезд Советов — Павла Безменова. И был дан ему наказ: доложить правительству, что положение на севере создалось странное. О переменах на Мурмане почему-то извещают исполком Совжелдора в Петрозаводске, но Центр о событиях ничего не знает. И образован для управления краем подозрительный триумвират — из француза, англичанина и одного русского, никому не известного человека (совершенно беспартийного).
Перед отъездом Безменова Спиридонов отозвал парня в сторонку — подальше от всех.
— Ежели увидишь, Павлуха, товарища Ленина, то передай ему так: мол, мы здесь опасаемся захвата
