После Петра Великого имперское уголовное законодательство претерпело немало изменений. В основном — в сторону смягчения. И не только вследствие общего совершенствования нравов. Слишком уж очевидны новым законодателям последствия положения, кратко и красочно описанного рязанским, а впоследствии тверским, вице-губернатором Михаилом Евграфовичем Салтыковым (более известным как писатель Н. Щедрин): «Свирепость законов российских умягчается единственно необязательностью соблюдения оных».
Советская эпоха ознаменовалась жутчайшим всплеском жестокости (не только со стороны большевиков — их конкуренты вроде анархистов и оппоненты вроде конституционных демократов и монархистов свирепствовали не меньше: Гражданская война была начата вовсе не большевиками — желающих пострелять в ближнего своего ради приведения его к единомыслию хватает под всеми флагами во всех народах во все эпохи). 1937 год у всех на слуху только потому, что под нож мясорубки впервые попали многие из тех, кто в предыдущие два десятилетия старательно её раскручивал. Основная масса жертв большевизма — в том числе и жертв его юридического инструмента — случилась не после, а задолго до прославленной даты. Общеуголовное же законодательство и практика его применения как раз с того года начали изрядно смягчаться.[226] Скажем, печально знаменитый «закон о трёх колосках» почти вышел из употребления. Ибо провоцировал крестьянина, с голодухи подобравшего эти самые колоски на колхозном поле, заодно и в общий амбар залезть.[227]
Смертная казнь ныне понемногу выводится из употребления. Не в последнюю очередь потому, что преступнику, чьи деяния под неё подпадают, терять уже нечего, и он готов убивать всякого, кто попытается его задержать, кто в принципе может на него донести, кто может его опознать…
Нынешняя замена смертной казни — пожизненное заключение — также не имеет промежуточных степеней. И хроника спецтюрем для исполнения этого наказания (вроде печально знаменитого «Белого лебедя» изобилует жуткими кадрами: преступника водят по коридорам в уродливо неудобных позах, в них же удерживают во время обыска, даже обед в дверное окошечко передают лишь после того, как обитатель камеры отойдёт в дальний угол и станет враскоряку лицом к стене… Всё это — не дань жестокости тюремщиков, а необходимый элемент техники безопасности: пожизненнику терять нечего, а потому надо физически исключить всякую возможность его нападения на окружающих.
Возможностью казнить и миловать располагает не только государство. Нынче во многих коммерческих структурах возрождается практика, весьма популярная в XIX веке: штрафы за нарушения (от опоздания на работу до ошибки при раскладывании товара). Мало кто из управленцев задумывается, почему столь естественная — да ещё и весьма выгодная — мера наказания вышла из массового употребления. В лучшем случае вспоминают слышанные в советские времена рассказы о росте могучего влияния рабочего движения по мере формирования авангарда трудящихся — коммунистической партии. Между тем всё куда проще. Когда штрафы снижают реальную зарплату до уровня, не соответствующего психологически приемлемой норме, любой начнёт работать спустя рукава: ведь дальнейшее падение не приведёт к качественным изменениям благосостояния. А то и уволится с отчаяния: не пропадать же с голоду — лучше хоть на пособие по безработице сесть.
Наказание должно быть соразмерно вине, да ещё и стимулировать возврат к законопослушанию. И законодателю, и менеджеру верно дозировать тяжело. Но необходимо. А то и бизнес захиреет, и государство развалится.
Иерархия мышления[228]
Среди расхожих объяснений катастрофического для нашей страны начала Великой Отечественной войны на одном из почётных мест — краткая формула «армию обезглавили». Статистика пугает: из пятерых первых Маршалов Советского Союза трое расстреляны, из дюжины первых командармов второго ранга не выжил никто… В целом за 1937—40 годы советские вооружённые силы лишились примерно сорока тысяч командиров.
Пристальный взгляд на ту же статистику не подтверждает легенду. Из тех самых сорока тысяч командиров по политическим мотивам уволено менее четверти. Самые же частые причины отставки — банальные разгильдяйство, пьянство, хулиганство, рукоприкладство. Более того, около десяти тысяч командиров — в том числе половина обвинённых в политических преступлениях — ещё до начала войны вернулись в строй.
Но главное — армия изначально сконструирована в расчёте на неизбежность потерь, даже на верхушке пирамиды. На смену командирам — в том числе и казнённым — пришли другие — и не обязательно худшие.
Посмотрим на первую пятёрку маршалов. Военные теоретики могут ещё долго спорить, как вписывались в экономическую реальность первой пятилетки рассуждения Михаила Николаевича Тухачевского, расстрелянного в 1937-м, о необходимости сотни тысяч танков — пусть и слепленных навешиванием котельного железа на трактора (в Одессе во время осады в 1941-м так делали легендарные танки НИ — «На испуг»; один из них, невзирая на все попытки независимой украинской власти объявить войну и победу в ней неукраинским делом, всё ещё стоит на постаменте) — для защиты Союза от всех возможных угроз одновременно.[229] Но у западных специалистов несомненно есть основания считать основателем теории глубокого манёвра не его, а Семёна Михайловича Будённого, при Никите Сергеевиче Хрущёве объявленного конюхом, добравшимся до маршальской звезды лишь благодаря знакомству с Иосифом Виссарионовичем Джугашвили. Да и Василий Константинович Блюхер, погибший на допросе в 1938-м, в том же году воевал с японцами ещё слабее,[230] чем маршалы второй волны Кирилл Афанасьевич Мерецков и Семён Константинович Тимошенко — с финнами в 1939—40-м. А уж если вспомнить польскую кампанию 1920-го, за которую Джугашвили якобы мстил Тухачевскому в 1937-м — так сам Тухачевский с расстрелянным в 1939-м Александром Ильичом Егоровым[231] действовали в ней ничуть не лучше выживших Будённого с Климентом Ефремовичем Ворошиловым. Словом, гибель Блюхера, Егорова и Тухачевского вряд ли была для нашей армии непоправимой потерей.
Но за легендой — реальный печальный факт. В первые месяцы войны командование советскими войсками оказалось далеко не блестящим. По сравнению с французами, чья военная доктрина была полностью зарыта в линию Мажино, наши сражались лучше. Но всё же управленческие провалы очевидны. И, как правило, чем выше стоял управленец — тем глубже проваливался. Из этого правила вырвались разве что Генеральный штаб и Ставка Верховного главнокомандования. А дивизионные катастрофы были страшнее полковых, фронтовые — кошмарнее армейских…
Тут сказалось и германское воинское искусство: глубокие манёвры групп армий ставили перед высшим командованием задачи куда сложнее, чем перед рядовыми бойцами. Но от внимания ограничившихся рассмотрением сражений 1941-го ускользает главная причина — болезнь роста наших вооружённых сил.
За четыре года — с середины 1937-го до начала боёв — наша армия выросла впятеро (флот — заметно меньше, но тоже подрос). Военно-учебные заведения готовили в основном низшее звено — лейтенантов. Прочие командные вакансии заполнялись повышением по службе всех, кто не проявил явной профессиональной непригодности.
Между тем каждая управленческая ступень требует новой системы мышления. Рота — строго по приказу — стоит насмерть или бьёт в заданную точку. Батальонный командир подбрасывает резервы атакованной роте или выбирает место ротного удара. Полковой — отслеживает обходы своих позиций или выискивает пути обхода противника. И так далее. Вдобавок на каждом новом уровне командир получает средства усиления, недоступные этажом ниже. Скажем, артиллерия так и делится: на ротную, батальонную, полковую, дивизионную, корпусную, РГК (резерв главного командования)… Всем инструментам — от взвода до армии, от ранцевого огнемёта до авиации дальнего действия — надо ставить взаимосогласованные задачи, выбирая каждому оптимальные места и способы приложения.
Должностной рост сопровождался дополнительным обучением. Средний уровень образования
