— Но сознательно вы этому не способствовали?
— Способствовала, и даже более чем сознательно. Я их написала.
— На многих больших полотнах указано, что они принадлежат частным лицам. Это для того, чтобы продать их выше официальной цены?
Руфь перенесла центр тяжести с ноги на ногу, и Горм заметил жесткость во взгляде, которым она наградила интервьюера.
— Нет. Это потому, что они не продаются.
— Вам известно, куда попадают ваши картины?
— Куда — неизвестно, я знаю только фамилии первых покупателей.
Она знает, что картину с далматинцем купил я, подумал Горм.
— Вам неприятно, что люди вкладывают деньги в ваши картины, чтобы потом заработать на них? — спросил интервьюер.
— Если бы мне было неприятно, я перестала бы их продавать.
— Но вы не перестали? Значит, вам приятно зарабатывать деньги?
— А журналистам неприятно?
— Но журналисты не зарабатывают столько, сколько Руфь Нессет, — усмехнулся журналист.
— Значит, они не так хорошо пишут.
Кругом засмеялись.
— Говорят, что вы пишете членов вашей семьи. Что человек, летящий на фоне колокольни, ваш умерший брат?
— Именно так.
— Вы не отрицаете, что самоубийство вашего брата вдохновило вас?
— Это было убийство, а не самоубийство.
Режиссер поднял руку.
— Стоп!
Интервьюер застыл на месте. Камера остановилась. Люди отводили глаза, разглядывали ближайшие картины.
— Мы закончили? — спросила Руфь.
— Нет, мы начнем сначала, — ответил режиссер, стоявший сбоку, и хотел возобновить съемку.
— Мне холодно, — сказала Руфь и пошла к открытым дверям.
Народ расступился. Тишина сделалась осязаемой.
— Видишь? — сказал режиссер и злобно поглядел на интервьюера.
— Что будем делать? — спросил тот, ни на кого не глядя.
— Будем снимать.
— Картины?
— Картины и публику. Что угодно, у нас еще три с половиной минуты. Начинаем!
Горм последовал за ними в главный зал. Он увидел Руфь, когда она прошла мимо галерейщика в контору.
Телевизионщики толпились, снимая картины. Несколько журналистов рванулись в контору. Кто-то пытался остановить их, но не смог. Они все-таки протиснулись туда. Тогда и другие тоже осмелели и последовали за ними.
Оцепенение прошло, теперь кругом слышался громкий шепот. У всех нашлось, что сказать. Не об искусстве и не о случившемся. Говорили о чем угодно, о первом, что приходило в голову: о последних встречах, о болезни общего знакомого…
Время шло, кое-кто уже потянулся к выходу.
Неожиданно двери конторы распахнулись с такой силой, что грохнули о стену. Из конторы выбежала Руфь с золотистым пончо, накинутым на руку. За ней, не отставая ни на шаг, ярко накрашенная нарядная дама. А уже за дамой — помощник галерейщика, который представлял Руфь на открытии. Он с трудом сохранял достоинство, и это выглядело забавно. В дверях виднелись рассерженный фотограф и журналист, лицо и рубашка у него были мокрые.
Голос дамы звучал громко, хотя она и пыталась говорить шепотом. Она схватила Руфь за плечо и напомнила ей об интервью.
— Нет! — не останавливаясь, бросила Руфь.
Продолжая уговаривать, дама взяла ее под руку.
— Но телевидение? Последние известия…
Люди упивались происходящим. Скандал? Похоже на то.
— К черту! — услыхал Горм голос Руфи, которая быстрым движением накинула на себя пончо. И мгновенно превратилась в кусок развевающейся на лету шерстяной ткани.
Нарядная дама с испуганной бледной улыбкой огляделась по сторонам и напомнила публике, что та забыла о шампанском.
Горм вышел на улицу, но Руфи там уже не было. Никаких следов. Он обошел ближайшие кварталы, и ему все время казалось, что она наблюдает за ним. Темный, полный отчаяния взгляд. Неужели она его видит?
Нет, решил он. Она ушла. Совсем. Седьмая встреча получилась не такой, о какой он мечтал.
Пошел снег. Частый, густой. Горм вернулся в галерею. Там почти никого не осталось. Осмотрев еще раз все картины, он решил купить ту, что изображала женщину, идущую по воде.
— Это из частного собрания, — любезно объяснила ему иная, к которой он обратился.
— Я знаю. Но не скажете ли вы мне адрес владельца? Или номер телефона. Я бы хотел с ним связаться.
К ним подошел помощник галерейщика, который представлял Руфь.
— К сожалению, это невозможно. Все переговоры должны нестись через нас.
— А вы можете сообщить владельцу картины, что мне хотелось бы поговорить с ним о ней? — спросил Горм, стараясь сохранять спокойствие.
Помощник галерейщика поклонился. Горм протянул свою визитную карточку.
— Я остановился в «Гранде»[1]. Завтра я еще буду в городе. Можно оставить мне сообщение, если меня случайно не окажется на месте.
Они одновременно вежливо кивнули друг другу, и служащая взяла карточку.
Снегопад усилился. Горм зашел в какое-то кафе — идиотский интерьер, истерическая музыка. Ему подали неаппетитного маринованного лосося с полусырой тушеной картошкой.
Потом он пошел в гостиницу и сиял промокшие ботинки. Всякий раз, когда у него в голове всплывало слово «телефон», ему казалось, что он слышит звонок. И всякий раз телефон молчал.
Позже, убедившись, что в холодильнике больше не осталось пива, Горм понял, что Руфь не позвонит. Не раздеваясь, он лег на кровать и долго смотрел на люстру, пока не почувствовал, что у него замерзли ноги. Полежав еще какое-то время, он достал бутылку содовой. Хуже содовой уже ничего быть не может, подумал он.
Неожиданно его осенило, он взял лист почтовой бумаги и написал:
Он надписал на конверте ее имя, указав адрес галереи. Перед тем как заклеить конверт, он вложил в него свою визитную карточку.
Теперь она наверняка будет знать, где меня найти, подумал он и включил телевизор. Передавали «Последние известия». Новости не остались у него в сознании, но в самом конце передали короткий репортаж с выставки. У Горма учащенно забилось сердце.
