– Уже застелил свою коечку?
– Как приказывали. На ять!
Финикин думал, что старшина не рискнет акробатничать. Но Росомаха немало в жизни побегал по трапам, и через секунду он уже взлетел под самый потолок. Тотчас же сверху вниз, на «палубу», кувырнулся матрас Финикина, за матрасом – подушка и одеяло.
– Зачем врешь? – спокойно сказал старшина. – Думал, я поленюсь слазать? Перестилай заново!
Пришлось Финикину затаскивать матрас наверх – в зубах: руки-то заняты. Савка кинул ему под потолок подушку.
– Так тебе и надо, – отомстил он на словах.
Посреди кубрика – две железные койки для старшин. Возле них столы – для учебных занятий и чтения. Колесник прибил к своему «борту» плакат: «Краснофлотец, отомсти!». Росомаха гвоздями укрепил над своим «бортом» красочный лозунг политотдела флота: «Врагов не считают – их бьют!». Порядок в кубрике определился.
Росомаха погрозил своему классу молотком:
– Я разные эти морские фокусы знаю. Сам, будучи первогодком, в ботинки старшине объедки от ужина по ночам сыпал. Бывали случаи, когда старшина спит, а к его койке подключают электрические провода. Но со мной вам этого провернуть не удастся! Я вас всех, – энергично заключил он, – сразу выведу на чистую воду.
Забил в стенку гвоздь и развесил на нем свой бушлат.
– Кто среди вас московский? – спросил Росомаха.
Перед ним мгновенно вырос, как из-под земли, расторопный и быстроглазый подросток.
– Есть! – отпечатал он, приударив бутсами.
– Будешь старшим в классе… мне помощником. По опыту жизни знаю, что московские сообразительны и никогда не теряются.
– Есть быть старшим. Только я не московский, а ярославский.
– Так чего ты петушком таким выпорхнул?
– Вы же меня позвали!
– Ярославских не звал, звал московского.
– Я и есть Московский, а зовут меня Игорем.
Росомаха скребанул себя в затылке:
– Все равно. Ярославские еще похлеще московских. Тоже пальца в рот не клади, откусят.
От дверей послышалась дудка дневального по роте.
– Внимание… Каперанг обходит кубрики.
В землянку шагнул Аграмов. Принял рапорты от старшин. Оглядел всех. Поплясал на «палубе», проверяя, не скрипят ли половицы. Потом сказал:
– Печи топить круглосуточно. Чтобы дерево просохло. Старшины, ввести на топку печей особое дежурство.
Хитро прищурясь, Аграмов вдруг присел на корточки.
– Посмотрим, где у вас табачок секретный хранится.
С этими словами Аграмов полез рукою на одну из полочек. Крякнул и извлек наружу «Критику чистого разума» Канта. Кажется, если бы начальник школы достал бы с полочки гремучую змею, и то не столь велико было бы его удивление.
– Кант… Чей?
К нему резво шагнул юнга ростом с ноготок:
– Николай Поскочин. Это я читаю.
– Поскочин? – переспросил Аграмов. – Фамилия знакомая, известна из истории флота… А не рано ли ты взялся за Канта?
– Для Гегеля рановато, – ответил юнга, – а Кант вполне по зубам. – И пошел шпарить насчет дедукции категорий.
Аграмов со вниманием его выслушал. Не перебил.
Юнги притихли по углам, потрясенные тем, что среди рулевых объявился философ. Росомаха растерянно смотрел на Колесника, а Колесник глуповато взирал на Росомаху. Немая сцена продолжалась недолго. Аграмов спросил философа:
– А где твой отец, юнга Поскочин? Не на флоте?
– Его уже нет. Он… пропал.
– А мать?
– Она уцелела. Теперь работает уборщицей.
Аграмов помрачнел. Сняв перчатку, он положил ладонь на стриженую голову Коли Поскочина.
– Только смотри, – внушил он ему, – чтобы Кант и Гегель не помешали твоим занятиям. – Тут каперанг заметил золотую голову Финикина. – А ты? Учился до службы или работал?
– Работал в Ногинске на фабрике.
– Что делал?
– Точил иголки для патефонов.
Финикин с его иголками Аграмова не заинтересовал. Начальник школы уже прицелился взглядом в другого юнгу, который стоял в сторонке и всей своей осанкой выражал внутреннее достоинство.
– Тоже работал? – поманил его Аграмов. – Или учился?
– Я… воровал, товарищ капитан первого ранга.
– Зачем?
– Так уж случилось. Отец погиб. Мать немцы угнали. Жить негде. Голод. Холод. Спасибо, что милиция меня подобрала.
– Как фамилия.
– Артюхов я… зовут Федором. По батюшке – Иваныч.
– Воровство на флоте строжайше карается.
– Я это хорошо знаю, – невозмутимо ответил Артюхов.
Аграмов, скрипнув кожаным пальто, повернулся к дверям.
– Кстати! – напомнил, задержавшись у порога. – Прошу вас, товарищи, чаще писать родителям. Обычно ваши мамы, чуть задержка с письмом от вас, в панике запрашивают командование, что случилось с их Вовочкой. Так избавьте мой штаб от лишней писанины. У нас и своих бумажек хватает… Пишите мамам!
Покидая кубрик рулевых, Аграмов позвал с собой Поскочина. Юнга долго беседовал с начальником наедине и вернулся взволнованный.
– О чем вы там? – спросил Савка, любопытничая.
– Не скажу, – ответил Коля.
Был месяц ноябрь – впечатляющий ноябрь. В этом месяце войска под Сталинградом перешли в решительное контрнаступление.
На том месте, где когда-то болталась ржавая доска с надписью «С.Л.О.Н.», теперь появилась новая надпись:
Уже ноябрь и вокруг белым-бело, запуржило леса. Савватьевский репродуктор доносил до юнг голос далекой Москвы; звучали приветствия, полученные от друзей к двадцать пятой годовщине Октября. Над затишьем соловецкой зимы Москва произносила имена Рахманинова и Чойбалсана, Эптона Синклера и де Голля, Теодора Драйзера и Колдуэлла, Иосипа Броз Тито и Томаса Манна.
Заметен был перелом в войне, открывающий дорогу к победе! От этого и настроение юнг было праздничным:
– Скоро всем фюрерам по шапке накидают.
– Наши не теряются – наставят Гитлеру банок…
Теперь они имели право и на собственную гордость. Куда ни повернись, все сделано своими руками. Что здесь было? Среди плакучих берез стыла захламленная тюрьма и постоялый двор для богомольцев. А теперь в лесу создана флотская база, большой учебный комбинат.
Есть все, что надо. Начиная с любимой юнговской лошади Бутылки и кончая крейсерским
