– Вот, почитай Михайлова, нашего моряка-ученого.
– Спасибо. А подчеркивать можно?
– Что хочешь делай. Я дарю ее тебе. А вечером навести меня.
– С удовольствием. А что будем делать?
– Будем монтировать схему гироскопа. Увидишь матку, самую настоящую. Только не увлекайся – тебе быть рулевым!
…Не знал тогда мичман Сайгин, что его ученик уже отравлен ядом. Самым сладким ядом – отравой познания. Савка в эту ночь спал плохо. Сверкающие никелем гироскопы, ровно жужжа, вращались над его койкой, ртуть переливалась из сосуда в сосуд, и оси гирокомпасов – эти колдовские оси! – сами собой искали и находили истинный меридиан… Позже, став намного старше, он говорил о мичмане Сайгине:
– Это был змий-искуситель. С эдакой бесовской улыбочкой. Что он сделал со мной! Весь мир обратился для меня в гироскоп!
4 – в Магнитогорске зажжена крупнейшая в Европе новая домна объемом в 1340 куб. м.
13 – сообщение Совинформбюро о трофеях советских войск и потерях противника под Сталинградом. Взято в плен 72 400 вражеских солдат и офицеров, убито более 94 000.
16 – объявлено, что в Афинах умерло от голода 100 000 человек и что в Греции против оккупантов ведут борьбу 30 000 партизан.
22 – советские войска в районе Среднего Дона продолжают успешно развивать наступление, преследуя отходящие в беспорядке разбитые немецко-фашистские войска.
27 – английский король выступил по радио с обращением к народу Англии: «Армия Советского Союза нанесла противнику потрясающие удары, действие которых на физическое и моральное состояние германского народа трудно измерить».
28 – советские войска южнее Сталинграда продолжали успешно развивать наступление.
Близился год решающих побед – 1943 год, в котором юнгам уже предстоит сражаться за Родину.
Зимний день на Соловках краток, зато хорошо спится юнгам под сполохами полярного сияния… Зима, зима. До самой трубы завалило кубрики снегом – тепло и уютно под глубоким снежным одеялом. Выбежишь утром в одной тельняшке (плевать, что Полярный круг рядом!), припустишь километра три по большаку, и так славно потом вернуться в жилище, ставшее уже родным.
Началась негласная борьба юнг за первенство в учебе. Никто не желал плестись в хвосте – «на шкентеле», как говорят моряки. Велась отчаянная борьба за каждую пятерку. Савке пришлось немало потягаться, ибо соперники обнаружились опасные – Коля Поскочин, Джек Баранов да и Федя Артюхов из троечников перепрыгнул в прочные четверочники, наступал на пятки отличникам. Поскочин, правда, давал в учебе перебои. Увлекался посторонним. Обложится книгами, забыв обо всем на свете, и запустит занятия. Недавно он «заболел» Рембрандтом; вызывался на погрузку хлеба, в страшную стужу его мотало на грузовике до пекарен кремля, зато из библиотеки гарнизона привозил книги, каких не достать в Савватьеве. Кончилось это увлечение тем, что в простенке между нарами Поскочин приколотил репродукцию с рембрандтовской «Данаи». Росомаха отнесся к ней с подозрением:
– Что это? Никак раздетая? И не стыдно ей?
– Древний мир вообще не стыдился наготы.
– Ты уверен? Ну, ладно. Пускай висит… до лейтенанта!
Лейтенант Кравцов к Рембрандту относился с почтением.
– Но голых вешать в кубрике никак нельзя.
– Она же не голая, товарищ лейтенант, с чего вы взяли?
– Поскочин, я ведь не слепой.
– Голые бывают в бане. А в искусстве, товарищ лейтенант, бывают только обнаженные… Большая разница!
Кравцов отодрал «Данаю» от стенки и утащил к себе.
– Ты лучше не спорь, – сказал он Коле. – Может, она и обнаженная. Но как бы не нагорело нам от политотдела.
Вокруг зима. Тишь, глухомань. Под лютым морозом в полное безветрие не колыхнется елка, ни одна искорка не упадет с ее ветвей. Письма от мам летают к юнгам самолетом. Юнги никуда не летают. Сидят и зубрят. В роте радистов живет тюлень – еще молодой, его держат в корыте. Хозяйственные боцмана завели себе кота; каждый вечер идет перепалка из-за того, с кем Васька будет спать. Рулевые животными не обжились. Но зато рота Кравцова держит первое место в школе по чистоте и порядку. В самом деле, дома таких полов не бывает. Уронил кусок хлеба – подними и ешь: ни пылинки. Русский моряк славится чистоплотностью, а палуба на флоте священна.
Новые кинофильмы доставлялись в Савватьево редко, зрелищами юнг не баловали. Напряжение страны познавалось по сводкам Информбюро и на политзанятиях: от юнг требовали знания военного и политического положения в мире. Иногда по вечерам далекая Москва транслировала на Соловки отличные концерты. Над святыми озерами, над усопшими в древности скитами, над землянками юнг разливалась бравурная хабанера Бизе, звучала патетическая Арагонская хота Глинки, печали и восторги жизни пробуждал гениальный Чайковский… Музыка обретала особую красоту.
– Вот ведь как! – говорили юнги. – Плевать я раньше хотел на эту музыку. А сейчас она всю душу переворачивает, даже непонятно: что со мною? Слезы сами выжимаются…
В клубе юнг появилась самодеятельность – слабенькая, потому что юнги нажимали на учение, а в самодеятельность шли больше лентяи; пристроился туда и Витька Синяков, лихо работавший ногами – чечеточник! Но зато рота радистов уже породила своего поэта – Эс Васильева, и по Школе юнг блуждали нездоровые, панические слухи, будто поэту на камбузе дают по три порции…
Настал последний день сорок второго года. В этот день педагоги, благодушествуя, никому не «врезали» двойки. Чувствовался праздник – большой и веселый. Но все было иначе – не как дома! Елок не покупали, ибо на каждом шагу стояла праздничная елка, украшенная серебром инея. На ужин дали какао, после чего юнги отправились в клуб на концерт. Витька Синяков и в самом деле подметок не жалел, словно грохотом казенной обуви он хотел заглушить свои двойки и тройки. Роль конферансье исполнял старшина Колесник, любивший покрасоваться. Он объявил:
– А сейчас с собственным сочинением в стихах выступит перед вами известный соловецкий писатель – юнга Эс Васильев…
Рота радистов заранее кричала «бис». Савка вытянул шею из воротника шинели, мял в руках шапку с курчавым мехом. Первый писатель в его жизни, и вот сейчас он его увидит. Качнулся занавес, поэт предстал, сверкая надраенной бляхой на сытом животе. Голова у Эс Васильева – громадная, как котел. Он громко прочитал:
Никто не заметил, что во второй строфе поэт не нашел рифмы. Из рядов поднялся капитан первого ранга Аграмов в своем кожаном пальто и пожал руку Васильеву – такой чести мало кто удостаивался.
Роты расходились в новогоднюю ночь. Радисты пели:
Рулевые, колыхаясь на снегу черной и плотной стенкой, вели свою песню, и грубые голоса боцманов, входивших в состав этой роты, задавали тон остальным:
Вот и новогодняя ночь – для многих она первая, которую они проведут вне дома. Перед разводом по кубрикам Кравцов поздравил юнг.
