Вот раздался возглас командира БЧ-III:
– Первая серия – пошла! Вторая – товсь…
Я отметил время сброса первой серии глубинных бомб, а мой одограф, тихо стуча, передвинул карандаш, рисуя другой курс. Значит, легли в поворот. Открыв дверь рубки, я пронаблюдал, как четыре водяных гейзера выросли за кормой, прикрытые сверху шапками оранжевого дыма. Снова отметил время. С мостика было слышно, как сорванно доложил акустик:
– Лодка уходит… пеленг… глубина погружения…
– Третья – товсь! Дистанция взрыва сорок – шестьдесят.
И вдруг мой одограф остановился и замолчал.
– Одограф скис, – доложил по трубе я на мостик.
Сверху через амбушюр донесло возглас командира:
– Пропала калька, дьявол ее раздери…
Я выдернул из кармана отвертку, которую носил с собой, подражая Лебедеву. Что случилось, дружище? Соленоид забарахлил? Нет контакта с лагом? Нет, все дело в шаг-моторе, от реверсов которого и шагает одограф по карте. Я сунулся отверткой в клеммы, поджал их – и одограф застучал снова.
– Калька будет, – сообщил я на мостик…
Сбросили еще серию. Четырежды эсминец било под днище упругим водяным молотом. Заглушая все предыдущие серии взрывов, вдруг двинуло эсминец под киль пятым – очень сильным, и я услышал с мостика голоса, в которых чуялась радость:
– Пятый – не наш!
В рубку ворвался штурман и сразу – к столу:
– Что с одографом? Такая атака… жаль, что не попала на кальку!
Я сказал, что обрыв длился всего минуту – и я уже устранил неисправность.
– Слышал, как рвануло? Кажется, на лодке взорвались батареи в аккумуляторных ямах. Сейчас ляжем на контрольное бомбометание. Надо верный крест поставить на этой лодке…
Я стал в раскрытой двери рубки, чтобы видеть последние взрывы. Но на мостике звякнул телеграф, раздалась команда:
– Дробь атаке! Орудия и аппараты – на ноль…
Командир эсминца «задробил» атаку, очевидно, решив не транжирить боезапас ради контроля. Мы прошли над местом гибели лодки, и я сверху заметил, как тяжело колышется на волне жирное пятно соляровых масел. Вниз лицом, с пузырем спасжилета на спине, плавал мертвец, выброшенный с глубин. На его руку была намотана лямка парусиновой сумки. С эсминца не успели подхватить эту сумку, а покойника тут же замотало под винты, и пена, вылетая из-под кормы, стала на мгновение красной, как на закате солнца… Я вернулся в рубку:
– А сколько человек в команде такой подлодки?
Штурман выключил одограф. Калька была закончена.
– Смотря какая подлодка, – ответил он мне. – От полсотни матросов и больше, если крейсерского типа… А что?
Эти полсотни фашистских душ я мысленно поделил на сотню человек нашей команды, и у меня получился итог.
– Есть! – сказал я. – Половину фашиста я угробил. Теперь дело за второй половиной, и тогда на моем собственном боевом счету получится целый гитлеровец…
Штурман засмеялся:
– Какая-то у тебя дикая бухгалтерия. Разве можно врагов делить на четвертинки и половинки? Важен общий итог всего корабля…
Труба с мостика глухим басом спросила:
– Юнга там? Пусть поднимется на мостик…
По эсминцу проиграли отбой, и навстречу мне с мостика горохом сыпали вниз дальномерщики и подвахтенные сигнальщики. Командир сидел возле телеграфа на раскидном стульчике и натирал себе висок карандашом от головной боли. Вопрос он задал мне странный:
– Ты зачем исправил одограф?
– Он же скис…
– А разве твое дело соваться с отверткой туда, где ты ни черта не смыслишь? А если бы пережег соленоид?..
Сигнальщики оглядывали горизонт и заодно слушали, какой скрип исходит от юнги, когда его драят с песком и с мылом. Я отвечал капитану третьего ранга, что не такой уж я дурак, чтобы портить прибор, устройство которого мне хорошо знакомо. Командир настаивал:
– А вдруг бы испортил! Если тебя в базарный день продать, и то не выручили бы столько, сколько стоит этот одограф.
Рукояти телеграфа стояли на «средний вперед». Бак эсминца то глубоко уходил в море, то его подбрасывало наверх – в шуме разбегавшейся воды. Берегов не было видно.
– Чем ты хоть крутил его там? Небось ногтем?
– Вот и отвертка, – показал я командиру.
– Скажи, какой мастер объявился. С отверткой служит!
Из рубки поднялся штурман, сразу вмешавшись в разговор.
– Павел Васильевич, – сказал он командиру, – за Огурцова могу поручиться: поступал точно по инструкции. Одограф этот юнга знает, поверьте мне, не хуже штурманского электрика.
– Он же только рулевой, – буркнул командир; встал со стульчика, шагнул к визиру и погрузил свое лицо в каучуковую оправу оптики; он оглядел горизонт в солнечной стороне, откуда больше вероятность появления противника, и сказал мне отрывисто: – Ну, ладно. Ступай со своей отверткой…
Покидая мостик, я слышал, как он говорил замполиту:
– Сергей Арсеньич, а мальчишка-то старается. Видать, со временем неплохой спец выработается из него. А чтобы старался человек не зря, юнгу надобно поощрить.
– Может, благодарность ему объявим?
– Это слишком просто. У него их уже мешок. Скоро солить будет… Придумайте что-нибудь другое!
Когда вернулись на базу, замполит вызвал меня к себе. Для начала, чтобы я не зазнавался, он припомнил мне все мои просчеты и огрехи по службе. Начав за упокой, кончил он речь во здравие:
– А вообще-то, – сказал, – если подходить объективно, то служишь ты неплохо. Исходя из такой оценки твоей служебной деятельности, командование эсминца решило тебя поощрить. Благодарностью тебя не удивишь. Мы лучше сообщим твоей бабушке, что ее внук отлично служит, не из последних в боевой и политической подготовке, а потому… Потому дай адрес!
Адрес я дал. Все во мне ликовало, и на радостях я допустил замполита до своей затаенной мечты:
– Мне бы вот… в аншютисты попасть!
А дальше-то и началось… Не ожидал я от своей бабушки такой подлости!
К тому времени блокаду Ленинграда прорвали окончательно, и моя бабушка жила вполне сносно, чего и мне желала… Примерно через месяц, как послали ей письмо с корабля, вызывает меня замполит. Вхожу и вижу, что лица на нем нет. Злой, как черт! В руке он трясет ответ, полученный им от бабушки.
– Читай, – говорит, – что мною здесь подчеркнуто.
Я прочитал явный донос моей драгоценной бабушки. Напрасно я писал ей, что у меня с рукой не все в порядке. Замполит подчеркнул ее слова: «…удивляюсь, как он мог обмануть Вас? Ведь левая рука у моего внука испорчена, и сколько я писала, чтобы шел к врачу, так нет же! Ему бы только собак гонять. Вы уж с ним построже, а что не так – нарвите ему уши, чтобы себя не забывал и помнил…»
– Объясни, что это значит? – сказал замполит.
Я молчал.
– Иди за мной…
Иду в салон командира – как вешаться! Во мне билась только одна мысль: «Конец… неужели конец? Провалюсь я с дымом и копотью!» Дело прошлое, но я тогда с отчаяния даже пожалел, что бабушка выжила в блокаду. Лучше бы я остался круглым сиротой…
