«Кучер! Свихнулся! В цилиндре!» — пляшет, пищит переулок. Если б не упряжь в розах да не этот на розовом шелк, могли бы теперь подумать при виде старой кареты, что выкатил из музея, что, вот, шалеют поэты, — ах, если б не эти розы и не сбруя, увитая в шелк! Далее стихотворение Галчиньского продолжают и заканчивают еще три строфы:
О, gdyby nie ta gwiazda, ktora upadla w zmierzch, powiedziec moglby czlowiek, ze sie to przysnilo; nagly zakret w aleje zlota i pochyla, gdzie anioly kamienne posfruwaly z wiez. A gdyby nie ten wianek i welon ten, i mirt, i ksiezyc twojej twarzy maly, zawstydzony, myglbym przecie pomyslec, zem jest narzeczony, a tys jest narzeczona i ze to jeszcze flirt. A moze rzeczywiscie wszystko sie nam przysnilo: stangret, kareta, wieczor, moj frak i twoj tren, i nasze zycie twarde i slodkie jak sen. Nie byloby malzenstwa, gdyby nie nasza milosc. С минимальными языковыми трансформациями (которые связаны с необходимостью преодолеть различия польской и русской языковой «фактуры», сохранив при этом целостность образно- художественного мира поэта) эти последующие строфы могут быть переданы в русском переводе так:
О, если б звезда не погибла, не канула в темноту поведать могли бы люди, что все нам просто приснилось: въезд в золотую аллею, где под уклон покатились, и где каменные ангелы внезапно вспорхнули с тумб. А если б не это девство и эта вуаль и мирт, и маленький полумесяц — твой профиль робкий, стесненный, — я мог бы все же подумать, что я еще нареченный, а ты моя невеста, и что это еще флирт. А может, и в самом деле все мы вообразили: кучер, карета, вечер, мой фрак и твой трен, и наша ночь — бессонная, как соловьиная трель. Не было бы этой баллады, если б мы не любили[220]. Родство двух славянских языков, русского и польского, сходство самих наших поэтических традиций (на протяжении XIX в. шедших параллельно, что хорошо заметно, о чем уже упоминалось, по Пушкину и Мицкевичу) позволяют при художественном переводе польской поэзии сохранять весьма тесную близость в речевых оборотах и даже словах, хотя буквализм, в художественном переводе часто нежелателен. Как точно и выразительно написал когда-то в XVIII в. А. П. Сумароков, «Что очень хорошо на языке французском, То может в точности быть скаредно на русском» (эпистола «О русском языке»).
Что до рифмы, нет необходимости доказывать то, как мастерски она применена здесь поэтом и как уместно ее присутствие в этом лирическом стихотворении. Со времен К. И. Галчиньского и до наших дней рифма снова полноправно живет в поэзии западных славян.
Крупнейшие филологи-слависты
В славянских странах на протяжении веков многократно появлялись филологи-слависты, научная значимость деятельности которых делает само их наследие выдающимися фактами истории славянской культуры. Среди этих ученых были и научные гении (например, М. В. Ломоносов, А. А. Потебня и др.).
Выше упоминалось о таком талантливом человеке, как хорватский филолог с энциклопедическими познаниями Юрий Крижанич (Krizanic) (ок. 1618–1683), работавший в разных странах, в том числе с 1659 г. и на Руси (в 1661 г. по неустановленной причине был сослан в Тобольск, где, впрочем, получал от правительства удивительно высокое для ссыльного содержание). В 1676 г. Крижанич был возвращен из Тобольска и затем покинул Россию. Горячий и эмоциональный борец за общеславянское единство, упорный разработчик общего для славян языка (на котором он сам писал свои сочинения), Ю. Крижанич был одним из самых интересных и человечески симпатичных деятелей славянского мира.
В XVIII в. славянская проблематика оказалась в центре внимания крупнейших русских филологов.
Василий Кириллович Тредиаковский (1703–1769) — сын астраханского священника, академик-филолог, полиглот, выдающийся переводчик и яркий поэт. Книга Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (1735) на века определила пути развития русского стихосложения (поэты до сих пор пользуются, например, русским хореем, разработанным Тредиаковским). В его многогранной деятельности нашлось место и славистике в узком смысле (работы «Разговор между чужестранным человеком и российским об ортографии старинной и новой и о всем, что принадлежит к сей материи», «Три разсуждения о трех главнейших древностях российских: А именно I. О перьвенстве словенскаго языка пред тевтоническим. II. О первоначалии россов. III. О варягах руссах, и др.»).
Современником Тредиаковского был великий русский ученый и крупный поэт академик Михаил Васильевич Ломоносов (1711–1765), сын государственного крестьянина- помора. Автор двух риторик и первой опубликованной в России русской грамматики, Ломоносов написал еще целый ряд работ по русской филологии и славистике. Среди них можно указать на «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке» (1757). Теория трех стилей, которой посвящена данная работа, известна с античных времен, и Ломоносов, разумеется, не был ее создателем. Эта теория излагается Аристотелем, Цицероном, Горацием и рядом других древних авторов; на русской почве она впервые была изложена в «Риторике» Макария (1617), затем в «Риторике» Феофана Прокоповича (1706). Так, Феофан в «Риторике», написанной по-латыни, выделяет «stylus sublimus» (высокий стиль), «stylus medius» (средний стиль) и «stylus infimus» (низкий стиль).
Ломоносов оригинально, находчиво и предельно конкретно применил эту теорию к языку русской
