и все венки из остролиста в позолоте. Пусть бы стояли себе и висели, пылились, покрывались паутиной, пока не пройдут торги и новый владелец не заберет все мало-мальски ценное, а остатки вынесут уборщики. Остатки этого нашего Рождества, такого странного. Но сама мысль об этом кажется мне невыносимой — чтобы обрывки наших жизней остались гнить, как недавно огрызок яблока Мередит в мусорной корзинке. Ненужные и мерзкие.
Уборка — дело полезное. Помогает отвлечься, не дает эмоциям захлестнуть меня. Я решаю оставить себе только три вещи: бювар Кэролайн вместе с письмами, ее нью-йоркский портрет и зубное кольцо Флага. С остальным можно расстаться. Я разбираю елку, снимаю шары и бусы, достаю из холодильника и кладовой последние остатки рождественского угощения, разбрасываю по лужайке то, что может прийтись по вкусу птицам или лисам. В ящике буфета нахожу кусачки, поднимаюсь на верхнюю лестничную площадку, где елка прикручена к перилам, и перекусываю проволоку. «Дрова!» — шепчу я, обращаясь к пустому холлу. Дерево медленно кренится набок и со вздохом валится на пол, как старый пес. Приглушенный хруст сообщает, что мне удалось разыскать не все шары. Сухие иголки водопадом обрушиваются с веток и покрывают каменный пол толстым ковром. Вздохнув, я приношу веник и ведро, гоняю иглы по полу. Невольно я начинаю фантазировать о Динни, гадаю, каково это — жить с ним. Спать на узкой скамье в его фургоне, готовить завтрак на плитке, возможно, менять работу, переезжая из одного городка в другой. Краткосрочные контракты, больничные листы. Преподавание. Неужели кто-нибудь примет на работу учителя без постоянного адреса. Лежать рядом каждую ночь, слышать, как бьется его сердце, просыпаться от его прикосновений.
Стук в дверь и голос Динни отрывает меня от мечтаний.
— Я не вовремя? — В дверь просовывается его голова.
— Почему, как раз вовремя. Поможешь мне вытащить на улицу это дерево, — улыбаюсь я и, поморщившись, встаю. — Ноги затекли, слишком долго стояла на коленях. И притом без особой необходимости.
— Да? А что же может быть за особая необходимость? — Его широкая улыбка согревает меня.
— Ну как же, молитва, конечно. — Я — сама искренность, а он в ответ хихикает. Потом протягивает мне конверт:
— Вот. Открытка от Хани. Благодарит за то, что ты помогла той ночью и за цветы. — Он достает из кармана круглую резинку, зажав ее зубами, собирает волосы в хвост, открывая лицо.
— Ой, зачем, не стоит благодарности.
— Вообще-то, ты ушла тогда, на днях, от мамы, и только тут Хани сообразила, что так и
— У нее были свои причины. Ей нелегко пришлось.
— Сама усложнила себе жизнь, но сейчас, по-моему, все приходит в норму.
— Ну-ка, хватайся за ветку.
Я распахиваю настежь обе створки входной двери, и мы тянем елку за нижние ветви, тащим по полу. За ней тянется сухая зеленая струйка.
— Может, не стоило подметать, пока не вытащили дерево? — замечает Динни.
— Наверное, — соглашаюсь я.
Мы оставляем ель на аллее, отряхиваемся от иголок. Здесь отовсюду капает, все набухло, пропиталось водой. На стволах деревьев темные потеки, как пот у больного. Грачи гомонят, перекрикиваются в саду. Их голоса ударяются о дом, отражаются металлическим эхом. Мне кажется, что они смотрят на нас блестящими колючими глазками, похожими на металлические бусины. Мое сердце торопится так, что обогнало все, что движется в округе. А мысли на удивление спокойны. Я гляжу на Динни, вдруг оробев. Не могу найти название тому, что происходит между нами.
— Приходи завтра на ужин, — приглашаю я.
— Хорошо. Спасибо, — отвечает Динни.
Из последних съедобных продуктов, оставшихся в кладовке, холодильнике и морозильнике, я готовлю ужин. Это в последний раз. Что останется, выброшу. Древние пакеты с сухой горчицей, сухой собачий корм, патока в банках с ржавыми крышками, пакетики со смесью для приготовления соуса бешамель. Дом превратится из жилого в необитаемый, из дома в недвижимость. Вот-вот, теперь уже скоро. Я сказала, чтобы он приводил Гарри, если захочет. Это было бы справедливо и правильно. Мне кажется, что я должна позаботиться о нем, поддержать хотя бы немного. Но Динни это почувствовал, нахмурился, а в семь часов появился один. На дереве у него за спиной кричит сова, возвещает его приход. Вечер сегодня тихий, холодный и влажный, как галька на берегу реки.
— Бет немного получше выглядела, когда уезжала, — сообщаю я, откупоривая бутылку, и наливаю вино в два больших бокала. — Спасибо, что ты сказал ей… то, что сказал. О том, что Генри счастлив.
— Это правда, — замечает Динни, делая глоток, на его нижней губе появляется влажная алая полоска.
Подумать только, он знал. Все это время, все годы. Но и он, впрочем, не знает, что сейчас испытываю я, каково это — оглянуться и обнаружить, на какой зыбкой почве, оказывается, стояла до сих пор.
— Это что, кстати? — осведомляется Динни, ковыряя вилкой еду.
— Курица под соусом провансаль. А это — сырные клецки. Салат из фасоли разных сортов и консервированный шпинат. А что? Какие-то проблемы?
— Нет, проблем никаких. — Он озорно улыбается и приступает к еде.
Я цепляю клецку на вилку. Натуральный пластилин.
— Жуть какая. Прости. Повар из меня всегда был никудышный.
— Курица недурна, — дипломатично замечает Динни.
Это так непривычно для нас обоих. Сидеть рядом, есть, болтать просто так, ни о чем. Непривычна сама мысль о том, что мы можем быть вместе в новом, изменившемся мире. Повисает молчание.
— Моя мама сказала мне, что ты был влюблен в Бет… тогда, в детстве. Ты поэтому никому не рассказал, как все было на самом деле? Чтобы защитить Бет?
Динни медленно прожевывает, глотает.
— Нам было по
— Ты до сих пор ее любишь? — Не хочу слышать ответ, но мне важно знать.
— Она теперь совсем другой человек. — Динни смотрит в тарелку, хмурится.
— А я? Я та же самая?
— Во многом, — усмехается Динни, — такая же настырная.
— Я не нарочно, — оправдываюсь я. — Просто не хочу ошибиться. Просто хочу… чтобы все было правильно.
— Ты всегда этого хотела. Но жизнь не так проста.
— Да уж.
— Возвращаешься в Лондон?
— Не уверена. Скорее нет. Я не определилась еще, куда поеду. — Говоря это, я пристально смотрю на него, не скрывая вопросительного выражения.
Динни отвечает на мой взгляд, не отводит глаз, но молчит.
— Клиффорд поднимет бучу, — нарушаю я молчание. — Если ему рассказать. Я знаю, он нас в покое не оставит. Но… я не уверена, что смогу жить дальше, зная то, что знаю, в то время как они с Мэри думают, что Генри умер.
— Они не узнали бы его теперешнего, Эрика, — отвечает Динни, он серьезен. — Это больше не их сын.
— Да о чем ты, конечно, он их сын! Кто же еще?
— Он так долго жил бок о бок со мной. Мы росли вместе. Я менялся и сам это замечал… но Гарри оставался таким же. Как будто его заморозили, законсервировали в тот день, когда камень попал ему в голову. Если уж на то пошло, он скорее мой брат. Он теперь член
— Мы все одна семья, ты забыл? Причем, похоже, в самых разных смыслах. Они могли бы помочь, обеспечить уход за ним… или я могла бы. Поддержать его финансово… или… Он их
