прохладные компрессы. Есть ли там, на ранчо, другие дети или люди преклонных лет? — спросил врач, когда он покидала кабинет.
— Других детей нет. Белое Облако очень стара, хотя я не могу сказать наверняка, сколько ей лет, — пролепетала Кэролайн прерывисто. — Только мне кажется… я думаю, что она уже мертва.
Доктор внимательно и недоверчиво посмотрел на нее:
— Я выезжаю немедленно, ночью, надеюсь поспеть туда к восходу. Вот адрес другого врача. Если Уильяму станет хуже, вызывайте его.
Он протянул Кэролайн визитную карточку, энергично кивнул и вышел из кабинета.
Кэролайн не сомкнула глаз. С гостиничной кухни она принесла таз холодной воды и аккуратно положила смоченный платок на лоб Уильяму, как велел доктор. Она не могла оторвать от него глаз, вглядывалась в лицо, изучала каждую черточку, каждый волосок на голове. Временами ребенок просыпался и тоже смотрел на нее, хватал ее за палец с неожиданной силой, и это вселяло в нее надежду. К утру у нее шла кругом голова от усталости, но жар у Уильяма спал. Он поел рисового пудинга, приготовленного хозяйкой, и спокойно уставился на женщин, будто оценивая их, так что они невольно заулыбались. Кэролайн завернула мальчика в вязаное одеяльце, уложила в колыбель и, сунув ему пустышку, посмотрела на него. Он мог бы быть ее сыном — доктор сразу так и подумал. Он вполне мог быть сыном респектабельной белой женщины, решительно ничто не указывало на то, что этот младенец — индеец из племени понка. И в самом деле, это мог бы быть ее ребенок, думала она Он и должен принадлежать ей.
Кэролайн медлила, ей не хотелось возвращаться на ранчо. Следовало бы тронуться в путь уже давно, на рассвете, но от одной мысли об обратной дороге ее охватывала такая усталость, что она отводила глаза от черной коляски, стоявшей на улице рядом с гостиницей, и от загона, в котором провела ночь ее лошадь, невозмутимо жуя сено и почесываясь потной головой об изгородь. Доктор поможет больным, а когда Кэролайн вернется, Уильяма придется отдать. Она думала о Белом Облаке, неподвижно лежащей в типи. Думала о Сороке, больной и беспомощной. И о предстоящей бессмысленной жизни, которая будет тянуться год за годом без Корина. Глядя на Уильяма, она улыбалась, чувствуя, как внутри растет, распускается нечто. Нечто, дающее новое направление ее мыслям и внушающее надежду на то, что еще не все потеряно. Она не вернется. Там ее ждет будущее, черное и жуткое, как могила, которую Хатч выкопал в прерии для Корина.
На другом конце города клубы пара поднимались над железнодорожными путями. Кэролайн шла туда, держа саквояж в одной руке и переносную колыбельку — в другой. Под их весом она пошатывалась, однако шла целеустремленно, ни о чем не думая, потому что ее мысли были слишком мрачны. Платформу окутывал пар и запах горячего металла, которым когда-то встретил ее Вудворд. Но исполинский черный локомотив смотрел в другую сторону. Он смотрел на север, в сторону Додж-сити, Канзаса и дальше, туда, откуда она приехала, прочь от прерии, разорвавшей ей сердце.
— Смотри, Уильям, смотри, это поезд! — воскликнула она, приподнимая ребенка, который впервые видел эту громаду.
Уильям подозрительно таращился на него, махал рукой, пытаясь поймать клубившийся вокруг пар. В этот момент свисток дежурного напугал их обоих, поезд, грозно рявкнув, выпустил широкую, мощную струю пара, а его колеса пришли в движение. Какой-то опаздывающий пассажир вскочил на платформу, дернул дверь вагона и вскочил в него, как раз когда поезд начал медленно двигаться вдоль платформы.
— Скорее, мэм! Давайте-ка руку, не то опоздаете! — улыбался мужчина, подавая ей руку.
Кэролайн поколебалась. Потом решительно ухватила протянутую руку.
Глава 6
Смех Мередит был редчайшим событием. Даже на летнем балу или на званых ужинах, которые она иногда устраивала — детей туда не пускали, но мы украдкой выбирались из кроватей и подслушивали, — я его почти никогда не слышала. Она лишь улыбалась, да порой, если что-то ее радовало, издавала короткий горловой звук. Я же, как и большинство маленьких девочек, смеялась и хохотала так же естественно, как дышала. Помню, я задумывалась над этим, пыталась найти какое-то объяснение, почему взрослые смеются меньше, и представляла, что смех — это что-то вроде разноцветных лент, туго скрученных у нас внутри, и что, когда все ленты раскручиваются, заканчивается и запас смеха.
Но однажды я его все же услышала, смех Мередит, и была поражена до глубины души. Не звучанием — громким и писклявым, скрипучим, как ржавая дверная петля, — а тем, что его вызвало.
Был пасмурный день, незадолго до исчезновения Генри, дул слабый ветерок. Мы сидели в фургоне у Микки и Мо, слушали радио, играли в карты с Динни. Его не пустили гулять из-за слегка повышенной температуры, и он был страшно этим недоволен. Я пробовала было выманить его на улицу, предлагала поиграть в шалаше на дереве, но Динни оказался послушнее, чем мы с Бет, он поступил так, как велела Мо. В лагере стояла тишина, почти все взрослые были на работах. Снаружи, на натянутой между автомобилями веревке, сохли выстиранные простыни. Они качались на ветру, то появляясь в окне, то исчезая. Я краешком глаза видела их, отмечала это ритмичное движение, пока, ерзая на виниловом сиденье, безмолвно призывала Бет сбросить то четверку, то валета. Потому-то я первой заметила, что вид из окна изменился. Какую-то странность в цвете и внешнем виде простыней, в том, как потемнело над ними небо.
Простыни горели. Я, открыв рот, уставилась в окно, зачарованная неожиданным зрелищем. Языки пламени, светло-желтые с голубым отсветом, рвали ткань на лоскуты, прочерчивали угольно-черные полосы, дым клубился облаками. От пылающих полотнищ оставались черные рваные лохмотья, похожие на паутину. Снаружи раздался крик, и Динни, вскочив, выглянул в окно через мое плечо.
— Смотри! — выдохнула я запоздало.
— Эрика! Что же ты молчишь? — выговорила мне Бет уже на бегу, потому что мы бросились во двор следом за Динни.
Там две женщины — они оставались дома по той же причине, что и Динни, — стаскивали простыни с веревки, лихорадочно затаптывали огонь. Веревка в пластиковой оплетке расплавилась и развалилась на куски, которые падали не на землю, а на тлеющие остатки простыней — может, это было и к лучшему. На боку автофургона расплылось уродливое коричневое пятно — доказательство того, как близко подобрался огонь к жилью.
— Как,
— Не окажись нас… А ведь Мо повесила их перед самым уходом, они еще даже не успели просохнуть как следует! — воскликнула другая, не сводя грозного взгляда с детей.
— Мы были внутри, в карты играли! Клянусь! — горячо уверял Динни, и мы с Бет энергично кивали головами, подтверждая его слова.
Дым разъедал нос, и я чихнула. Первая женщина нагнулась, двумя пальцами подхватила с земли кусок ткани и понюхала.
— Керосин, — мрачно сообщила она.
Мы с Бет попрощались и, едва скрывшись из глаз, бросились бежать со всех ног. Обогнув конюшню, мы заглянули в сарай и обнаружили Генри под навесом для дров. В руках он держал наполненную жидкостью плоскую пластмассовую флягу с красной пробкой-распылителем. Я вспомнила о языках пламени, о том, как странно они распространялись, как будто разбегались от какой-то линии. Генри поставил флягу на верхнюю полку, с улыбкой повернулся к нам и развел руками.
— Чего вам? — невинно спросил он.
— Ты же мог устроить пожар в автофургонах. Могли погибнуть люди, — тихо заговорила Бет, глядя на него с так серьезно, что мне стало еще неуютнее, еще страшнее.
— Не понимаю, о чем это ты, — высокомерно процедил Генри. От него так и несло керосином, едкий запах будто прилип к нему, он был на его руках.
